Истоки русского характера

Прочитал интересную статью профессора МГПИ Кузьмина Аполлона Григорьевича, написанную и опубликованную в сборнике «Русский народ: историческая судьба в ХХ веке». М., в 1993г. Особенно хотел выделить последний абзац, в котором ученый сумел правильно предвидеть будущее нашей страны, и как верно смог описать всю сущность происходящих процессов в нашей стране.

В последнее время много говорят и пишут о «русской идее». Вроде бы ради прояснения ее сути широко пропагандируются работы религиозных философов прошлого и начала нашего столетия (в основном сочинения масонов-розенкрейцеров). М.А. Маслин собрал внушительный сборник, так и названный: «Русская идея» (М., 1992), в котором представлены основные публикации.
Большинство рассуждений о «русской идее» в прошлом столетии являлось своеобразным откликом на идеологию немецкого романтизма и философию XIX века, а также на немецкую же струю в российской историографии, преобладающую в Российской Академии наук с XVIII века. В этой системе ценностей вершиной мыслилось государство, как определенным образом выстроенная машина, и народы делились на способные или неспособные создавать государства, «исторические» и «неисторические» (Гегель, Фихте). Славяне попадали во вторую категорию, и это обстоятельство вызывало либо протест, либо согласие, либо стремление увидеть за спецификой особое предназначение.

Мистическая окраска почти всех рассуждений о «русской идее» — следствие огромной сложности вопроса. Слишком много искомых величин, которые формируют национальные характеры. И хотя обычно сознается, что национальный характер создается историей народа, многое остается для «метафизики». Нужного объема исторических знаний наука в прошлом столетии не имела, а наш век слишком увлекся общими закономерностями.

Между тем и закономерности могут быть выявлены только на сопоставлении своеобразий, в том числе своеобразий систем ценностей. В принципе все это познаваемо. Но пока в познании опережают не друзья народа, а его враги. И в этом главная причина переживаемой ныне катастрофы.

Большинство людей просто живет, не задумываясь об истоках своих симпатий и антипатий и не пытаясь определить, что в тех или иных настроениях индивидуальное, а что поддается обобщению. О своей национальности человек начинает думать обычно лишь в инонациональной среде. Показательно, что Н.М. Карамзин существенно пересмотрел свои взгляды после путешествия по Европе в 1789-1790 годах: Европа оказалась совсем не такой идиллистичной, как представлялось издали. Примерно такого же рода метаморфозу пережил и Герцен в середине XIX века, и А. Зиновьев в самом недавнем прошлом, рассказав об этом в серии блистательных статей. Да и многие-многие другие, не всегда это сами осознавшие и выразившие в печати. С точки зрения теории познания перед нами частный случай общей формулы Гегеля:

«Различие есть скорее граница существа дела; оно налицо там, где суть дела перестает быть, или оно есть то, что не есть суть дела» (Соч., т.4, М., 1959, с.2).

Именно русская эмиграция и более широко эмиграция из России наглядно показала и себе, и миру, насколько различна психология выходцев из России по сравнению как с западными, так и с восточными психологическим типами. И идти, очевидно, можно лишь от выяснения тех различий, которые порождают всеми наблюдаемую русскую или российскую ностальгию.
В конце 50-х годов, когда начали практиковать обмен научными сотрудниками, в общежитии Главного корпуса МГУ в течение года проживали шесть американских стажеров. Пятерых мы почти не видели. Зато один постоянно заинтересованно наблюдал за шумными сборами студентов и аспирантов в гостиной. Часов с четырех пополудни гостиная обычно заполнялась, и начинались споры и разговоры часто заполночь. Перед возвращением в Штаты стажер поделился впечатлениями о нас, а заодно и о русских эмигрантах. Ни тех, ни других он не понимал. Но он отметил, что именно и тут, и там вызывало у него непонимание и удивление.

Прежде всего, гостя удивляло, зачем мы собираемся, тратим впустую массу времени. «Нас здесь шестеро, — сравнивал он. — И за год ни у кого не возникало желания сходить к другому в гости: только деловые встречи». Примерно в том же направлении оценивались и эмигранты в Америке. Все, с кем приходилось общаться, до боли тоскуют по России. Перед поездкой в Москву стажеров, в частности, напутствовал Керенский. Он очень тепло говорил и о России, и о социализме, и о Ленине («непонятно, в чем они расходились»). И явно тосковал по Волге. По Волге тосковал и немец из бывшего «Немецкого Поволжья» (плакал, завидуя отъезжающим в Россию). Учительница русского языка — еврейка из Одессы — просила привезти щепотку русской земли. «Совершенно непонятно. Мне все равно, где жить: родина там, где мой бизнес. У русских все иначе».

По существу о том же говорят песни Вилли Токарева об «Одессе» на Брайтон-бич: «Здесь всюду лампочки горят и о деньгах все говорят… Прилетел вчера я из Парижа, в Лондон завтра еду по делам. Я давно друзей своих не вижу: жизнь моя — сплошной «маде палам». А ведь это самая интегрированная с Западом часть эмиграции из России.

Итак, одна отличительная черта, едва ли не более всего мучающая эмигрантов из России — непонятная на Западе жажда общения. Нетрудно заметить, что даже и в третьем поколении многие эмигранты не могут примириться с окружающим их стилем жизни. Встреча с человеком из России для них праздник, даже если политические и прочие взгляды далеко расходятся.
Другим стимулом к размышлению послужили беседы в начале 70-х годов с сербским философом, бывшим партизаном. Он вспоминал, как в горах пели они русские песни, и это придавало и силу, и веру в конечную победу. И, между прочим, заметил: «Для Европы это общее место: славяне — коммунисты, а Европа никогда к коммунизму не пойдет». Из числа славян он, однако, исключал хорватов и поляков: «Они же католики!». А на замечание, что хорваты четыре столетия сопротивлялись наступлению Рима, возразил: «Если это и было так, они этого не помнят и не хотят вспоминать».

Итак, вторая отличительная черта — разные системы нравственных ценностей и форм общежития. В публикациях прошлого столетия эти факты (особенно славянофилами) рассматривались в контексте религиозных отличий. Но при этом не всегда учитывалось, что и религиозные различия требуют объяснения, равно как и не вполне осознавалось, что за ними стоит существенно разное отношение к частной собственности.

Несмотря на многовековую войну «всех против всех» в Западной Европе сохраняются традиции римского права. С раннего средневековья Европа знает и частную собственность на землю, в том числе крестьянскую (аллод). Эти традиции сохраняются и в Византии. С раннего средневековья за покушение на частную собственность предусматривалась смертная казнь или членовредительство. На Руси же воровство наказывалось лишь денежными штрафами. Примечательно, что в договоре Руси с Греками 911 года оговаривается, что тяжбы по кражам решаются по «Русскому закону», предполагающему штраф в размере тройной стоимости украденной вещи. А о том, кому принадлежит земля, спорили даже в канун реформы 1861 года, поскольку законодательно это вопрос не был оформлен. К. Аксаков полагал, в частности, что на землю имеют право и помещики, и крестьяне, но последние в большей степени.

Из войны против всех Европа в конечном счете выходит с разработкой весьма жестокой, строгой законодательной регламентацией. И, несмотря на суровость законов, они сравнительно легко принимались населением, поскольку никакой общественной защиты обособленный индивид не имел. На Руси письменные законы имели гораздо меньшее значение, нежели обычное право.
Обычного права держалась не только сельская община, в подавляющем большинстве неграмотная. Так же жил и город. А.Н. Островский в «Горячем сердце» остроумно это обыграл. Градоначальник спрашивает челобитчиков-купцов, судить ли их «по закону или по совести». «А законов у нас много!» — пугает он пухлыми томами Полного собрания российских законов. Купцы взывают к «совести» не только потому, что не знают о содержании этих более чем сорока томов, но и потому, что законы часто не считались с действительностью. На это обстоятельство в первой половине XVIII века обратил внимание В.Н. Татищев. Он указал на большие расхождения и в самих законодательных актах, и в их отношении к законам «естественным» (согласованными с требованиями «естественного права») и «божественными» (записанными в Священном писании). Многие законы казались ему неоправданно жестокими. «Неумеренные казни разрушают закон», — заключал он. Но как заметит современник Островского, имевший большую административную практику М.Е. Салтыков-Щедрин, в России «жестокость законов умеряется необязательностью их исполнения». Их невозможно было исполнять, в том числе из-за многочисленных внутренних противоречий, на которые указывал еще Татищев, и которые в огромном количестве всплыли во время публикации Полного собрания русских законов: противоречившие друг другу законы никогда не отменялись, но и действовали тоже редко.

С точки зрения законопослушания почти непереходимая грань разделяла Власть и Общество. Общество откупалось от внешней власти взяткой, а внутри его продолжали действовать свои законы, которые нельзя было обойти: законы традиции. В послемонгольское время в относительно редкие периоды намечались возможности сближения Власти и Земли. Таковы, в частности, мероприятия XVI века (законодательство и деятельность «Избранной рады»), начало XVII столетия (попытки законодательного ограничения самодержавия и обеспечения прав местного самоуправления). С конца же XVII века Власть пошла в резкий отрыв от Земли, и этот разрыв не был преодолен ни до 1917 года, ни после. Известный дипломат В.И. Куракин, свояк Петра I, сокрушался в 20-е годы XVII столетия: коррупция поразила высший правящий строй и путей ее преодоления не видно. Нынешние власти «войной законов», а точнее беззаконием оставляют далеко позади все худшее, перешедшее к нам из истории.

Многовековая борьба за самостоятельность (XIII-XVII века) воспитала поистине мистифицированный культ государства, как гаранта самой возможности выживания. За «государственную измену» в России всегда карали более сурово, чем за воровство, и это всеми сословиями принималось как должное. Но при этом сохранялось противостояние Власти и Земли, причем в качестве одной из кардинальных черт социально-политической жизни и основы своеобразной психологии: приверженность государственности проецируется на монарха, а отрицательное отношение к внешней жизни концентрируется на низших чинах администрации и бюрократии, то есть на тех представителях власти, с которыми гражданам приходится непосредственно иметь дело. Кстати, и ныне именно на этом держится монархизм обывателя, на которого мало действуют и вскрываемые факты наибольшего размаха коррупции именно в высших этажах власти.

Русские масоны-розенкрейцеры (В. Соловьев, Н. Бердяев и др.) уловили одну черту национального характера, определяемую как «всесветность». Здесь мы имеем своеобразных предтеч нынешних пропагандистов «общечеловеческих ценностей», предполагающих подавление национальной специфики во имя, в конечном счете, торжества всемирных центров силы, которые всегда находились за пределами России. Отечественные розенкрейцеры пытались идеализировать (и поэтизировать) ослабленное чувство национального самосознания русских, что в условиях роста националистических настроений в мире не вооружало, а обезоруживало. Но самый факт имел место и требовал объяснения.

К середине XIX века в Центральной Европе обозначилось основное противостояние: воинственный пангерманизм, нацеленный на пробуждающееся славянское самосознание. Общегерманский фестиваль в Гамбахе в 1832 году обозначил Россию как главного врага немецкого национализма, изначально выступившего с претензиями на господство над иными народами, прежде всего славянами. Немецкого обывателя запугивали возможностью объединения славянских народов под эгидой России. Именно в кругах немецких и венгерских националистов в начале сороковых годов было рождено понятие «панславизм».

«Панславизм», как реакция на пангерманизм, реально возникает и пытается организационно оформиться. Естественно, в его рамках существуют разные направления, от радикальных до охранительных. И русская общественная мысль пытается осмыслить различия славянского и германского мира. Развертывается полемика «западников» и «славянофилов», причем правительство более склоняется к первым. Николай I достаточно откровенно объяснил свою позицию. «Русские дворяне служат государству, а немецкие — нам». И не случайно, что в революцию 1848 года он был целиком на стороне своих «братьев» по Священному союзу, за что получил позднее оценку от внука — Александра III, как «величайшего дурака в истории» (имеется в виду помощь главному стратегическому врагу).

Из радикального крыла панславизма вырастает в итоге анархизм Бакунина и Кропоткина, «русский социализм» Герцена. В 1848 году Бакунин обратился с призывом к участникам Славянского съезда в Праге, в котором противопоставил германские государства — Пруссию, Австро-Венгрию и Россию, саму немецкую государственность, как извечное зло, славянскому самоуправлению, которое, по его мнению, должно было принести свободу всем народам Европы. Энгельс тогда довольно резко обрушился на «друга», заодно настаивая на «неисторичности» большинства славянских народов. (Позднее он признает право и славянских народов на самоопределение). Но сам факт принципиального различия системы общественной организации у славян и немцев ему пришлось признать в другой связи.

Известно, что и к славянам, и к русским, у Маркса и Энгельса отношение было достаточно пренебрежительным. В середине века это отношение подогревалось еще и ролью российского правительства в подавлении революции в Западной Европе, в частности в Венгрии. Публично и Маркс, и Энгельс ратовали за воссоздание Польского государства, имея в виду, прежде всего, ослабление Российской государственной машины. Но в их переписке звучали иные, свободные от конъюнктуры мотивы. Примечательно письмо Энгельса Марксу от 23 мая 1851 года, в котором сравнивается историческая роль Польши и России.

«Чем больше я размышляю над историей, — пишет Энгельс, тем яснее мне становиться, что поляки — обреченная нация, которая нужна как средство, лишь до того момента, пока сама Россия не будет вовлечена в аграрную революцию. С этого момента существование Польши теряет всякий смысл. Поляки никогда не совершали в истории ничего иного, кроме смелых драчливых глупостей. И нельзя указать ни одного момента, когда бы Польша, даже только по сравнению с Россией, с успехом представляла бы прогресс или совершила что-либо, имеющее историческое значение. Наоборот, Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку. Несмотря на всю свою подлость и славянскую грязь, господство России играет цивилизаторскую роль для Черного и Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар; и Россия восприняла гораздо больше элементов просвещения и, в особенности, элементов промышленного развития, чем, по самой природе своей шляхтерско-сонная, Польша. Преимуществом России является уже одно то, что русское дворянство, начиная с императора и князя Демидова и кончая самым последним боярином четырнадцатого класса, у которого только и есть, что его «благородное» происхождение, занимается промышленным производством, барышничает, надувает, берет взятки и обделывает всевозможные христианские и еврейские делишки. Поляки никогда не умели ассимилировать чужеродные элементы. Немцы в городах остались и остаются немцами. Между тем каждый русский немец во втором поколении являются живым примеров того, как Россия умеет русифицировать немцев и евреев”.

Не все у Энгельса «на месте». Он не отличил «русского» от того, что составляло специфику «высшего» слоя. В. Оскоцкий и Ю.Суровцев вполне могли бы покритиковать его за отход от «учения о двух культурах» и в данном случае были бы правы. Но кое-что он отметил правильно, хотя и не объяснил, оставшись на том же мистическом уровне, что и мыслители розенкрейцерского круга. Почему поляки не могут ассимилировать, а русские могут? Почему шляхта не может, а русское дворянство может? Это же огромной важности проблемы! Но и в смутном его впечатлении просматривается и российская «всесветность», и разобщенность «верхов» и «низов».

Итак, специфика налицо. Ее чувствовали и «западники», и «славянофилы», и русские, и европейские авторы, и в XIX, и в XX веке. Более того. Описание этой специфики более или менее сходно, а описание бытовой реакции почти всюду единообразно. Нигде, ни в Европе, ни в Азии ассимиляция не проходила так легко и незаметно для переходящего из одного этноса в другой.
Все перечисленные (и какие-то не перечисленные) особенности русского бытового сознания так или иначе ощущаются бытописателями, этнографами и социологами и очень часто напрашивается заключение, что «умом Россию не понять». А понять надо и можно.

Главная причина мистификации «русской идеи» — запутанность вопроса об этнических истоках Древнерусского государства. (Позднейшая история более доступна для познания и понимания). Главный исток — славянство — достаточно ясен, хотя продолжаются споры и о том, с какого времени можно говорить о славянах, как особом этносе, так и о том, на какой территории они формировались. Что же касается племени «русь представлены «, то здесь масса самых различных гипотез и предположений.

Более всего путаницы внесла немецкая академическая наука в России XVIII-XIX веков. Для немецкой филологии и истории XIX века в целом было свойственно делить народы, населявшие Европу, на германцев и негерманцев, причем вся Северная и Центральная Европа считалась германской, а Восточная и Юго-Восточная преимущественно славянской. В России немецкие ученые настойчиво проводили концепцию о германоязычии Руси и варягов, а поскольку такая концепция противоречила многим фактам, она вызывала противодействие, как на научном, так и на идеологическом уровне.

Естественно, что только непредвзятое отношение к этому главному вопросу откроет путь к пониманию специфики национального характера. Естественно также, что обоснование любой концепции требует монографий. Обоснование предлагаемой здесь концепции изложено в книгах «Начальные этапы древнерусского летописания» (М., 1977), «Откуда есть пошла Русская земля» (т.1-2, М., 1986). «Падение Перуна» (М., 1988) и в некоторых других. Принципиальное значение имеют также статьи «Об этнической природе варягов» («Вопросы истории», 1974, №11), «Об истоках древнерусского права» («Советское государство и право», 1985, №2) и некоторые другие, посвященные более частным (иногда и более общим) проблемам.
Стержень концепции — несомненная разноэтничность славян и Руси. И варяги, и Русь в первые века нашей эры заселяли южное побережье и некоторые острова Балтики и принадлежали к особой группе индоевропейских племен, условно именуемых в современной немецкой лингвистике «северными иллирийцами». (В начале нашей эры это племена варинов и ругов). Видимо, после завоевания Юлием Цезарем Галлии и Британии на восток к Балтике ушли некоторые кельтские племена, смешавшиеся с северными иллирийцами. В свою очередь руги с III века отдельными группами переселяются на юг и юго-восток, в результате чего на карте Европы появляется более десятка «Ругий» и «Русий». В большинстве мест они сливаются со славянами (в Прибалтике, в Поднепровье, в Подунавье), но считают себя аристократическим родом, сохраняют многие бытовые и психологические особенности. Это хорошо просматривается в сопоставлении и противопоставлении полян и других славянских племен в «Повести временных лет».

В отличие от ругов-русов, рано переместившихся к границам Римской империи, варины, хотя и участвовали в событиях на Дунае в V-VI веках, но в большинстве вернулись к берегам Балтики, где и были ассимилированы славянами. В результате название «варяги» распространяется на все племена балтийских славян между Одером и южной частью Ютландского полуострова. С конца VIII века под натиском франков население с южного берега Балтики начинает переселятся на восток (главным образом морем) в области будущей Северо-западной и Северо-восточной Руси. «Русь варяжская» — один из компонентов населения Балтийского побережья. Но для Киевской Руси гораздо большее значение имела Русь Дунайская (Ругиланд), откуда, по летописи, и вышли славяне и Русь.

Естественно, что психология любого народа зависит от форм общежития и характера трудовой деятельности. Скажем, психология оседло-земледельческих народов и скотоводов-кочевников существенно различна, причем для изменения сложившихся традиций даже и при изменении форм хозяйствования потребуется много поколений. Так, на острове Рюген (одна из балтийских Русий) до XII века сохранялся культ коня, и это заставляет предполагать, что некогда предки племени входили в состав индоиранских племен, занимавших обширные пространства Степи от Дуная до Урала. (Культ этот характерен и для венедов, причем и в Малой Азии, и в Северной Италии, и в Прибалтике). Обычно различаются у земледельцев и кочевников и формы общины.
В нашей литературе давно выделены две главные формы общины: кровно-родственная и территориальная. Чаще всего их рассматривают как последовательные этапы развития от первобытнообщинного строя к государственности. Но это неточно. Оба эти типа общины всегда сосуществовали во времени (и сейчас существуют). У славян, насколько можно проникнуть в глубь веков, община была территориальной. В свое время О.Н. Трубачев отметил одну существенную деталь: у славян обычно называются по месту обитания, а у германцев по имени предка. А это и есть отражение разных типов общины. Далее. В рамках кровно-родственной общины долго сохраняется большая семья. «Большие дома», в которых жили такие семьи, известны вплоть до средневековья на побережье Балтики и Северного моря, в рамках Черняховской культуры в Причерноморье, в Ладоге, в Подунавье и Приднепровье. А параллельно с ними, часто на тех же территориях рассеяны малые полуземлянки площадью в 10-20 кв. метров, где могла разместиться лишь малая семья. В литературе шел спор (в частности, между И.Я. Фрояновым и М.Б. Свердловым) о характере древнерусской семьи: большая или малая, и вроде бы у обеих сторон находятся аргументы. А дело в том, что малая семья характерна для славян (и жилища этого типа прослеживаются со II тысячелетия до н. эры.), тогда как у русов долго держалась большая семья.