Русский поэт-баснописец Иван Крылов

Иван Андреевич Крылов родился (2) 13 февраля 1769 года в семье офицера, и его детские годы прошли на Урале и в Твери. Глава семьи рано умер — в 1778 году — оставив вдову с двумя детьми на руках. Семья постоянно нуждалась, и Крылов, еще будучи подростком, поступил на службу. В 1782 году он с матерью переезжает в Петербург. Систематически занимается самообразованием, изучает литературу, итальянский и французский языки, математику. Вскоре он поступает на службу в петербургскую казённую палату.

В 1786-1788 годах Крылов создал цикл комедий «Сочинитель в прихожей», «Бешеная семья», «Проказники». В этих комедиях он высмеивает разврат и моральную пустоту высшего общества столицы. Сатира Крылова вызвала недовольство царской семьи, и ему пришлось уехать в провинцию. В Петербург писатель возвращается только в 1806 году. В период с 1812 по 1841 год он служил библиотекарем в Императорской публичной библиотеке.

Как баснописец, Крылов заявил о себе в 1809 году, когда из печати вышла его первая книга басен. Басни Крылова органически переплетаются с миром русских пословиц и поговорок. Из них в наш язык пришло много крылатых выражений, со временем тоже превратившихся в пословицы.

Басни Крылова не утратили своей актуальности и сегодня. Они переведены на более чем 50 иностранных языков.

Умер знаменитый русский баснописец Иван Андреевич Крылов (9) 21 ноября 1844 года в Петербурге.

В. Г. Белинский о Крылове

В глуши расцветший Василёк
Вдруг захирел, завял почти до половины,
И, голову склоня на стебелёк,
Уныло ждал своей кончины;
Зефиру между тем он жалобно шептал:
«Ах, если бы скорее день настал
И солнце красное поля здесь осветило,
Быть может, и меня оно бы оживило?» —
«Уж как ты прост, мой друг! —
Ему сказал, вблизи копаясь, жук. —
Неужли солнышку лишь только и заботы,
Чтобы смотреть, как ты растешь,
И вянешь ты, или цветешь?
Поверь, что у него ни время, ни охоты
На это нет.
Когда бы ты летал, как я, да знал бы свет,
То видел бы, что здесь луга, поля и нивы
Им только и живут, им только и счастливы.
Оно своею теплотой
Огромные дубы и кедры согревает
И удивительною красотой
Цветы душистые богато убирает;
Да только те цветы
Совсем не то, что ты:
Они такой цены и красоты,
Что само время их, жалея, косит,
А ты ни пышен, ни пахуч,
Так солнца ты своей докукою не мучь!
Поверь, что на тебя оно луча не бросит,
И добиваться ты пустого перестань,
Молчи и вянь!»
Но солнышко взошло, природу осветило.
По царству Флорину рассыпало лучи,
И бедный Василек, завянувший в ночи,
Небесным взором оживило.

——

О вы, кому в удел судьбою дан
Высокий сан!
Вы с солнца моего пример себе берите!
Смотрите:
Куда лишь луч его достанет, там оно
Былинке ль, кедру ли — благотворит равно
И радость по себе и счастье оставляет;
Зато и вид его горит во всех сердцах,
Как чистый луч в восточных хрусталях,
И всё его благословляет.

Мартышка к старости слаба глазами стала;
А у людей она слыхала,
Что это зло еще не так большой руки:
Лишь стоит завести Очки.
Очков с полдюжины себе она достала;
Вертит Очками так и сяк:
То к темю их прижмет, то их на хвост нанижет,
То их понюхает, то их полижет;
Очки не действуют никак.
«Тьфу пропасть! — говорит она, — и тот дурак,
Кто слушает людских всех врак;
Всё про Очки лишь мне налгали;
А проку на-волос нет в них».
Мартышка тут с досады и с печали
О камень так хватила их,
Что только брызги засверкали.

——
К несчастью, то ж бывает у людей:
Как ни полезна вещь, — цены не зная ей,
Невежда про неё свой толк все к худу клонит;
А ежели невежда познатней,
Так он её ещё и гонит.

Приятель своего приятеля просил,
Чтоб Бочкою его дни на три он ссудил.
Услуга в дружбе — вещь святая!
Вот, если б дело шло о деньгах, речь иная:
Тут дружба в сторону, и можно б отказать;
А Бочки для чего не дать?
Как возвратилася она, тогда опять
Возить в ней стали воду.
И всё бы хорошо, да худо только в том:
Та Бочка для вина брана откупщиком,
И настоялась так в два дни она вином,
Что винный дух пошел от ней во всем:
Квас, пиво ли сварят, ну даже и в съестном.
Хозяин бился с ней близ году:
То выпарит, то ей проветриться дает;
Но чем ту Бочку ни нальет,
А винный дух всё вон нейдет,
И с Бочкой, наконец, он принужден расстаться.
________
Старайтесь не забыть, отцы, вы басни сей;
Ученьем вредным с юных дней
Нам сто́ит раз лишь напитаться,
А там во всех твоих поступках и делах,
Каков ни будь ты на словах,
А всё им будешь отзываться.

Шли два приятеля вечернею порой
И дельный разговор вели между собой,
‎Как вдруг из подворотни
‎Дворняжка тявкнула на них;
За ней другая, там еще две-три, и вмиг
Со всех дворов Собак сбежалося с полсотни.
Один было уже Прохожий камень взял:
«И, полно, братец!» тут другой ему сказал:
‎«Собак ты не уймешь от лаю,
‎Лишь пуще всю раздразнишь стаю;
Пойдем вперед: я их натуру лучше знаю».
И подлинно, прошли шагов десятков пять,
Собаки начали помалу затихать,
И стало, наконец, совсем их не слыхать.

‎Завистники, на что ни взглянут,
‎Подымут вечно лай;
А ты себе своей дорогою ступай:
‎Полают, да отстанут.

Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой:
Ему и то уж силы придает,
Что подвигов его свидетель целый свет.
Но сколь и тот почтен, кто, в низости сокрытый,
За все труды, за весь потерянный покой,
Ни славою, ни почестьми не льстится,
И мыслью оживлен одной:
Что к пользе общей он трудится.
Увидя, как Пчела хлопочет вкруг цветка,
Сказал Орел однажды ей с презреньем:
«Как ты, бедняжка, мне жалка,
Со всей твоей работой и с уменьем!
Вас в улье тысячи всё лето лепят сот:
Да кто же после разберет
И отличит твои работы?
Я, право, не пойму охоты:
Трудиться целый век, и что ж иметь в виду?..
Безвестной умереть со всеми наряду!
Какая разница меж нами!
Когда, расширяся шумящими крылами,
Ношуся я под облаками,
То всюду рассеваю страх:
Не смеют от земли пернатые подняться,
Не дремлют пастухи при тучных их стадах;
Ни лани быстрые не смеют на полях,
Меня завидя, показаться».
Пчела ответствует: «Тебе хвала и честь!
Да продлит над тобой Зевес свои щедроты!
А я, родясь труды для общей пользы несть,
Не отличать ищу свои работы,
Но утешаюсь тем, на наши смотря соты,
Что в них и моего хоть капля меду есть».

Осёл увидел Соловья
И говорит ему: «Послушай-ка, дружище!
Ты, сказывают, петь великий мастерище.
Хотел бы очень я
Сам посудить, твое услышав пенье,
Велико ль подлинно твое уменье?»
Тут Соловей являть свое искусство стал:
Защелкал, засвистал
На тысячу ладов, тянул, переливался;
То нежно он ослабевал
И томной вдалеке свирелью отдавался,
То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.
Внимало все тогда
Любимцу и певцу Авроры:
Затихли ветерки, замолкли птичек хоры,
И прилегли стада.
Чуть-чуть дыша, пастух им любовался
И только иногда,
Внимая Соловью, пастушке улыбался.
Скончал певец. Осёл, уставясь в землю лбом:
«Изрядно, — говорит, — сказать неложно,
Тебя без скуки слушать можно;
А жаль, что незнаком
Ты с нашим петухом;
Еще б ты боле навострился,
Когда бы у него немножко поучился».
Услыша суд такой, мой бедный Соловей
Вспорхнул и — полетел за тридевять полей.

Избави, бог, и нас от этаких судей.

Льву, Кесарю лесов, бог сына даровал.
‎Звериную вы знаете природу:
У них, не как у нас — у нас ребенок году,
Хотя б он царский был, и глуп, и слаб, и мал;
‎А годовалый Львенок
‎Давно уж вышел из пеленок.
Так к году Лев-отец не шуткой думать стал,
‎Чтобы сынка невежей не оставить,
‎В нем царску честь не уронить,
И чтоб, когда сынку придется царством править,
Не стал бы за сынка народ отца бранить.
Кого ж бы попросить, нанять или заставить
Царевича Царем на-выучку поставить?
‎Отдать его Лисе — Лиса умна,
Да лгать великая охотница она;
‎А со лжецом во всяком деле мука.—
Так это, думал Царь, не царская наука.
‎Отдать Кроту: о нем молва была,
‎Что он во всем большой порядок любит:
‎Без ощупи шага́ не ступит
И всякое зерно для своего стола
‎Он сам и чистит, сам и лупит;
‎И словом, слава шла,
Что Крот великий зверь на малые дела:
Беда лишь, под носом глаза Кротовы зорки,
‎Да вдаль не видят ничего;
Порядок же Кротов хорош, да для него;
А царство Львиное гораздо больше норки.
Не взять ли Барса? Барс отважен и силён,
‎А сверх того, великий тактик он;
‎Да Барс политики не знает:
‎Гражданских прав совсем не понимает,
Какие ж царствовать уроки он подаст!
‎Царь должен быть судья, министр и воин;
‎А Барс лишь резаться горазд:
Так и детей учить он царских недостоин.
Короче: звери все, и даже самый Слон,
‎Который был в лесах почтён,
‎Как в Греции Платон,
‎Льву всё еще казался не умен,
‎И не учен.
По счастью, или нет (увидим это вскоре),
‎Услышав про царево горе,
‎Такой же царь, пернатых царь, Орел,
‎Который вел
‎Со Львом приязнь и дружбу,
Для друга сослужить большую взялся службу
‎И вызвался сам Львенка воспитать.
‎У Льва как гору с плеч свалило.
И подлинно: чего, казалось, лучше было
Царевичу царя в учители сыскать?
‎Вот Львенка снарядили
‎И отпустили
‎Учиться царствовать к Орлу.
Проходит год и два; меж тем, кого ни спросят,
О Львенке ото всех лишь слышат похвалу:
Все птицы чудеса о нем в лесах разносят.
‎И наконец приходит срочный год,
‎Царь-Лев за сыном шлёт.
Явился сын; тут царь сбирает весь народ,
‎И малых и больших сзывает;
‎Сынка целует, обнимает,
И говорит ему он так: «Любезный сын,
‎По мне наследник ты один;
Я в гроб уже гляжу, а ты лишь в свет вступаешь:
‎Так я тебе охотно царство сдам.
‎Скажи теперь при всех лишь нам,
‎Чему учен ты, что ты знаешь,
И как ты свой народ счастливым сделать чаешь?» —
«Папа́», ответствовал сынок: «я знаю то,
‎Чего не знает здесь никто:
‎И от Орла до Перепёлки,
‎Какой где птице боле вод,
‎Какая чем из них живет,
‎Какие яица несет,
И птичьи нужды все сочту вам до иголки.
Вот от учителей тебе мой аттестат:
‎У птиц недаром говорят,
‎Что я хватаю с неба звезды;
Когда ж намерен ты правленье мне вручить,
‎То я тотчас начну зверей учить
‎Вить гнезды».
‎Тут ахнул царь и весь звериный свет;
‎Повесил головы Совет,
‎А Лев-старик поздненько спохватился,
‎Что Львенок пустякам учился
‎И не добро он говорит;
Что пользы нет большой тому знать птичий быт,
Кого зверьми владеть поставила природа,
И что важнейшая наука для царей:
‎Знать свойство своего народа
‎И выгоды земли своей.

‎Предлинной хворостиной
‎Мужик Гусей гнал в город продавать;
‎И, правду истинну сказать,
Не очень вежливо честил свой гурт гусиной:
На барыши спешил к базарному он дню
‎(А где до прибыли коснется,
Не только там гусям, и людям достается).
‎Я мужика и не виню;
Но Гуси иначе об этом толковали
‎И, встретяся с прохожим на пути,
‎Вот как на мужика пеняли:
«Где можно нас, Гусей, несчастнее найти?
‎Мужик так нами помыкает,
И нас, как будто бы простых Гусей, гоняет;
‎А этого не смыслит неуч сей,
‎Что он обязан нам почтеньем;
Что мы свой знатный род ведем от тех Гусей,
Которым некогда был должен Рим спасеньем:
Там даже праздники им в честь учреждены!» —
‎«А вы хотите быть за что отличены?»
Спросил прохожий их.— «Да наши предки…» — «Знаю,
‎И всё читал: но ведать я желаю,
‎Вы сколько пользы принесли?» —
‎«Да наши предки Рим спасли!» —
‎«Всё так, да вы что сделали такое?» —
«Мы? Ничего!» — «Так что́ ж и доброго в вас есть?
‎Оставьте предков вы в покое:
‎Им поделом была и честь;
‎А вы, друзья, лишь годны на жаркое».

—————
Баснь эту можно бы и боле пояснить —
‎Да чтоб гусей не раздразнить.

«Что это», говорил Реке соседний Пруд:
«Как на тебя ни взглянешь,
А воды всё твои текут!
Неужли-таки ты, сестрица, не устанешь?
Притом же, вижу я почти всегда,
То с грузом тяжкие суда,
То долговязые плоты ты носишь,
Уж я не говорю про лодки, челноки:
Им счету нет! Когда такую жизнь ты бросишь?
Я, право, высох бы с тоски.
В сравнении с твоим, как жребий мой приятен!
Конечно, я не знатен,
По карте не тянусь я через целый лист,
Мне не бренчит похвал какой-нибудь гуслист:
Да это, право, всё пустое!
За то я в илистых и мягких берегах,
Как барыня в пуховиках,
Лежу и в неге, и в покое;
Не только что судов
Или плотов,
Мне здесь не для чего страшиться:
Не знаю даже я, каков тяжел челнок;
И много, ежели случится,
Что по воде моей чуть зыблется листок,
Когда его ко мне забросит ветерок.
Что́ беззаботную заменит жизнь такую?
За ветрами со всех сторон,
Не движась, я смотрю на суету мирскую
И философствую сквозь сон».—
«А, философствуя, ты помнишь ли закон?»
Река на это отвечает:
«Что свежесть лишь вода движеньем сохраняет?
И если стала я великою рекой,
Так это от того, что кинувши покой,
Последую сему уставу.
Зато по всякий год,
Обилием и чистотою вод
И пользу приношу, и в честь вхожу и в славу.
И буду, может быть, еще я веки течь,
Когда уже тебя не будет и в-помине,
И о тебе совсем исчезнет речь».
Слова ее сбылись: она течет поныне;
А бедный Пруд год от году всё глох,
Заволочен весь тиною глубокой,
Зацвел, зарос осокой,
И, наконец, совсем иссох.

——————
Так дарование без пользы свету вянет,
Слабея всякий день,
Когда им овладеет лень
И оживлять его дея́тельность не станет.

Какой-то Всадник так Коня себе нашколил,
‎Что делал из него всё, что́ изволил;
‎Не шевеля почти и поводов,
‎Конь слушался его лишь слов.
‎«Таких коней и взнуздывать напрасно»,
‎Хозяин некогда сказал:
‎«Ну, право, вздумал я прекрасно!»
И, в поле выехав, узду с Коня он снял.
‎Почувствуя свободу,
‎Сначала Конь прибавил только ходу
‎Слегка,
И, вскинув голову, потряхивая гривой,
‎Он выступкой пошел игривой,
‎Как будто теша Седока.
Но, сметя, как над ним управа не крепка,
‎Взял скоро волю Конь ретивой:
Вскипела кровь его и разгорелся взор;
‎Не слушая слов всадниковых боле,
‎Он мчит его во весь опор
‎Черезо всё широко поле.
Напрасно на него несчастный Всадник мой
‎Дрожащею рукой
‎Узду накинуть покушался:
‎Конь боле лишь серчал и рвался,
И сбросил, наконец, с себя его долой;
‎А сам, как бурный вихрь, пустился,
‎Не взвидя света, ни дорог,
‎Поколь, в овраг со всех махнувши ног,
‎До-смерти не убился.
‎Тут в горести Седок
‎«Мой бедный Конь!» сказал: «я стал виною
‎Твоей беды!
‎Когда бы не́ снял я с тебя узды,—
‎Управил бы наверно я тобою:
‎И ты бы ни меня не сшиб,
‎Ни смертью б сам столь жалкой не погиб!

—————
‎Как ни приманчива свобода,
‎Но для народа
‎Не меньше гибельна она,
Когда разумная ей мера не дана.

Набрав валежнику порой холодной, зимной,
Старик, иссохший весь от нужды и трудов,
Тащился медленно к своей лачужке дымной,
Кряхтя и охая под тяжкой ношей дров.
‎Нес, нес он их и утомился,
‎Остановился,
‎На землю с плеч спустил дрова долой,
Присел на них, вздохнул и думал сам с собой:
‎«Куда я беден, боже мой!
Нуждаюся во всем; к тому ж жена и дети,
А там подушное, боярщина, оброк…
‎И выдался ль когда на свете
‎Хотя один мне радостный денёк?»
В таком унынии, на свой пеняя рок,
Зовет он смерть: она у нас не за горами,
‎А за плечами:
‎Явилась вмиг
И говорит: «Зачем ты звал меня, старик?»
Увидевши ее свирепую осанку,
Едва промолвить мог бедняк, оторопев:
‎«Я звал тебя, коль не во гнев,
Чтоб помогла ты мне поднять мою вязанку».

—————
‎Из басни сей
‎Нам видеть можно,
‎Что как бывает жить ни тошно,
‎А умирать еще тошней.

Кукушка на суку печально куковала.
‎«Что, кумушка, ты так грустна?»
Ей с ветки ласково Голубка ворковала:
‎«Или о том, что миновала
‎У нас весна
‎И с ней любовь, спустилось солнце ниже,
‎И что к зиме мы стали ближе?» —
‎«Как, бедной, мне не горевать?»
Кукушка говорит: «Будь ты сама судьею:
Любила счастливо я нынешней весною,
‎И, наконец, я стала мать;
Но дети не хотят совсем меня и знать:
‎Такой ли чаяла от них я платы!
И не завидно ли, когда я погляжу,
Как увиваются вкруг матери утяты,
Как сыплют к курице дождем по зву цыпляты:
А я, как сирота, одним-одна сижу,
И что́ есть детская приветливость — не знаю».—
‎«Бедняжка! о тебе сердечно я страдаю;
Меня бы нелюбовь детей могла убить,
‎Хотя пример такой не редок;
Скажи ж — так-стало, ты уж вывела и деток?
‎Когда же ты гнездо успела свить?
‎Я этого и не видала:
‎Ты всё порхала, да летала».—
‎«Вот вздор, чтоб столько красных дней
‎В гнезде я, сидя, растеряла:
‎Уж это было бы всего глупей!
Я яица всегда в чужие гнезды клала».—
«Какой же хочешь ты и ласки от детей?»
‎Ей Горлинка на то сказала.

—————
Отцы и матери! вам басни сей урок.
Я рассказал ее не детям в извиненье:
‎К родителям в них непочтенье
‎И нелюбовь — всегда порок;
Но если выросли они в разлуке с вами,
И вы их вверили наемничьим рукам:
‎Не вы ли виноваты сами,
Что в старости от них утехи мало вам?

‎Алкид, Алкмены сын,
Столь славный мужеством и силою чудесной,
Однажды, проходя меж скал и меж стремнин
‎Опасною стезей и тесной,
Увидел на пути, свернувшись, будто ёж
Лежит, чуть видное, не знает, что такое.
Он раздавить его хотел пятой. И что ж?
Оно раздулося и стало боле вдвое.
‎От гневу вспыхнув, тут Алкид
Тяжелой палищей своей его разит.
‎Глядит,
‎Оно страшней становится лишь с виду:
‎Толстеет, бухнет и растет,
‎Застановляет солнца свет,
И заслоняет путь собою весь Алкиду.
Он бросил палицу и перед чудом сим
‎Стал в удивленьи недвижим.
‎Тогда ему Афина вдруг предстала.
«Оставь напрасный труд, мой брат!» она сказала:
«Чудовищу сему название Раздор.
Не тронуто,— его едва приметит взор;
‎Но если кто с ним вздумает сразиться,—
Оно от браней лишь тучнее становится,
‎И вырастает выше гор».

Две Мухи собрались лететь в чужие кра́и,
И стали подзывать с собой туда Пчелу:
‎Им насказали попугаи
О дальних сторонах большую похвалу.
Притом же им самим казалося обидно,
‎Что их, на родине своей,
‎Везде гоняют из гостей;
И даже до чего (ка́к людям то не стыдно,
‎И что они за чудаки!):
‎Чтоб поживиться им не дать сластями
‎За пышными столами,
Придумали от них стеклянны колпаки;
А в хижинах на них злодеи пауки.
«Путь добрый вам», Пчела на это отвечала:
‎«А мне
‎И на моей приятно стороне.
От всех за соты я любовь себе сыскала —
‎От поселян и до вельмож.
‎Но вы летите,
‎Куда хотите!
‎Везде вам будет счастье то ж:
Не будете, друзья, нигде, не быв полезны,
‎Вы ни почтенны, ни любезны,
‎А рады пауки лишь будут вам
‎И там».

—————
‎Кто с пользою отечеству трудится,
‎Тот с ним легко не разлучится;
А кто полезным быть способности лишен,
Чужая сторона тому всегда приятна:
Не бывши гражданин, там мене презрен он,
И никому его там праздность не досадна.

В жилище мрачное теней
На суд предстали пред судей
В один и тот же час: Грабитель
(Он по большим дорогам разбивал,
И в петлю, наконец, попал);
Другой был славою покрытый Сочинитель:
Он тонкий разливал в своих твореньях яд,
Вселял безверие, укоренял разврат,
Был, как Сирена, сладкогласен,
И, как Сирена, был опасен.
В аду обряд судебный скор;
Нет проволочек бесполезных:
В минуту сделан приговор.
На страшных двух цепях железных
Повешены больших чугунных два котла:
В них виноватых рассадили,
Дров под Разбойника большой костер взвалили;
Сама Мегера их зажгла
И развела такой ужасный пламень,
Что трескаться стал в сводах адских камень.
Суд к Сочинителю, казалось, был не строг;
Под ним сперва чуть тлелся огонек;
Но там, чем далее, тем боле разгорался.
Вот веки протекли, огонь не унимался.
Уж под Разбойником давно костер погас:
Под Сочинителем он злей с часу́ на час.
Не видя облегченья,
Писатель, наконец, кричит среди мученья,
Что справедливости в богах нимало нет;
Что славой он наполнил свет
И ежели писал немножко вольно,
То слишком уж за то наказан больно;
Что он не думал быть Разбойника грешней.
Тут перед ним, во всей красе своей,
С шипящими между волос змеями,
С кровавыми в руках бичами,
Из адских трех сестер явилася одна.
«Несчастный!» говорит она:
«Ты ль Провидению пеняешь?
И ты ль с Разбойником себя равняешь?
Перед твоей ничто его вина.
По лютости своей и злости,
Он вреден был,
Пока лишь жил;
А ты… уже твои давно истлели кости,
А солнце разу не взойдет,
Чтоб новых от тебя не осветило бед.
Твоих творений яд не только не слабеет,
Но, разливаяся, век-от-веку лютеет.
Смотри (тут свет ему узреть она дала),
Смотри на злые все дела
И на несчастия, которых ты виною!
Вон дети, стыд своих семей,—
Отчаянье отцов и матерей:
Кем ум и сердце в них отравлены?— тобою.
Кто, осмеяв, как детские мечты,
Супружество, начальства, власти,
Им причитал в вину людские все напасти
И связи общества рвался расторгнуть?— ты.
Не ты ли величал безверье просвещеньем?
Не ты ль в приманчивый, в прелестный вид облек
И страсти и порок?
И вон опоена твоим ученьем,
Там целая страна
Полна
Убийствами и грабежами,
Раздорами и мятежами
И до погибели доведена тобой!
В ней каждой капли слез и крови — ты виной.
И смел ты на богов хулой вооружиться?
А сколько впредь еще родится
От книг твоих на свете зол!
Терпи ж; здесь по делам тебе и казни мера!»
Сказала гневная Мегера —
И крышкою захлопнула котел.

Три Мужика зашли в деревню ночевать.
Здесь, в Питере, они извозом промышляли;
‎Поработа́ли, погуляли
И путь теперь домой на родину держали.
А так как Мужичок не любит тощий спать,
То ужинать себе спросили гости наши.
‎В деревне что́ за разносол:
Поставили пустых им чашку щей на стол,
Да хлеба подали, да, что́ осталось, каши.
Не то бы в Питере,— да не о том уж речь;
‎Всё лучше, чем голодным лечь.
‎Вот Мужички перекрестились
‎И к чаше приютились.
‎Как тут один, посме́тливей из них,
Увидя, что всего немного для троих,
Смекнул, как делом тем поправить
(Где силой взять нельзя, там надо полукавить).
«Ребята», говорит: «вы знаете Фому,
Ведь в нынешний набор забреют лоб ему».—
«Какой набор?» — «Да так. Есть слух — война с Китаем:
Наш Батюшка велел взять дань с Китайцев чаем».
Тут двое принялись судить и рассуждать
‎(Они же грамоте, к несчастью, знали:
Газеты и, подчас, реляции читали).
‎Как быть войне, кому повелевать.
Пустилися мои ребята в разговоры,
‎Пошли догадки, толки, споры;
‎А наш того, лукавец, и хотел:
‎Пока они судили да рядили,
‎Да войска разводили,
Он ни гугу — и щи, и кашу, всё приел.

—————
‎Иному, до чего нет дела,
О том толкует он охотнее всего,
Что́ будет с Индией, когда и от чего,
‎Так ясно для него;
‎А поглядишь — у самого
‎Деревня между глаз сгорела.

Басни Крылова
Читать

Иван Андреевич Крылов. Краткая биография автора. Купить книги.