Кляксы русской истории

Россия всегда была, да и теперь остаётся слишком непонятной для цивилизованного Запада. Образ жизни русского человека, обычаи, нравы всегда вызывали недоумение у иноземцев. И это в лучшем случае. В худшем же случае – раздражение, озлобление, а порой и страх.

«Решающее влияние на становление русоненавистнических убеждений «исторической науки» оказали свидетельства иностранцев. Начиная с Карамзина, русские историки воспроизводили в своих сочинениях всю ту мерзость и грязь, которыми обливали Россию заграничные «гости», не делая ни малейших попыток объективно и непредвзято разобраться в том, где добросовестные свидетельства очевидцев превращаются в целенаправленную и сознательную ложь по религиозным, политическим и личным мотивам»
Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев).

Действительно, наша Россия всегда была, да и теперь остаётся слишком непонятной для цивилизованного Запада. Образ жизни русского человека, обычаи, нравы всегда вызывали недоумение у иноземцев. И это в лучшем случае. В худшем же случае – раздражение, озлобление, а порой и страх. Вернувшись домой, на родину, большинство из них, не утруждая себя объективностью рассуждений и поисками причин такого непонимания, принимались строчить мемуары, содержимым которых была открытая неприязнь к жизнестрою русского человека. Схема написания таких мемуаров или путевых заметок не оригинальна: не понятно – значит плохо, неправильно. Справедливости ради надо сказать, что часть «мемуаристов» просто заблуждалась по причине ограниченности собственного кругозора. Но заблуждавшимся можно простить их ошибки, они – ничто по сравнению с такими, как французский эмигрант маркиз де Кюстин со своими печально знаменитыми «Письмами из России», монах-иезуит Антоний Поссевин, автор мифа об убийстве русским царём Иоанном IV своего сына «за причастность к заговорщикам» и других страшилок о злодеяниях царя. Причину злостных наветов Поссевина установить несложно: Иван Грозный был буквально грозным (то есть строгим) как раз по отношению к иностранцам, чего бы и всем пожелать правителям, позволявшим и позволяющим в разное время разбазаривать нашу Россию.

Антоний Поссевин прибыл в Москву в 1581 году как посредник в переговорах русского царя с польским королём Стефаном Баторием, хотя имел совсем другое тайное поручение – в ходе переговоров добиться подчинения Русской церкви папскому престолу. Однако, блистательно задуманная миссия Поссевина провалилась, благодаря благоразумию нашего царя. Можно представить, как «душила жаба» вернувшегося восвояси Поссевина от обиды на русского царя за своё позорное поражение. Это и стало причиной грязных пасквилей на царя и всю Россию. Не это досадно. Ну, поглумился бы на бумаге в своё удовольствие, отыгрался да и ладно. Бумага стерпит. Досадно то, что эти его невероятные мифы о «монстре» на Российском престоле (как, впрочем, и болезненные фантазии маркиза де Кюстина), с готовностью переписывались и переписываются по сей день недобросовестными российскими историками. Видимо, по принципу «чем хуже, тем лучше».

И на этих «летописцах русской истории» список не исчерпан. Углубившись в древнюю историю, можно найти заметки посла багдадского халифа ИБН-Батута, жившего на Руси с 1321 по 1377 год, сочинения имперского посла при дворе Василия III Герберштейна или голландца де Бруина в царствование Петра I.

В их бумагомарательную артель запишем и Генриха Штадена, вестфальского гостя времён правления Ивана Грозного, который, вернувшись из России, засел за «Описание страны и управления московитов» и «Проект завоевания Руси (не больше, не меньше!). Эти его «труды» академик Веселовский назвал «бессвязным рассказом едва грамотного авантюриста». Казалось бы, ведь и бессвязно можно рассказать о чём-то хорошем. Но нет, у него те же страшилки: душераздирающие «свидетельства» о жестоких умерщвлениях, грабежах и прочих беспределах «великого князя». Видно, не сладко жилось на Руси тем, кто прибывал в нашу страну, движимый призывом «дранг нах Остен». Именно этот призыв традиционно грел сердца германских венценосцев и католических прелатов. Странно лишь то, что «творческое наследие» таких людей, как Генрих Штаден, может всерьёз восприниматься в качестве свидетельства о нравах и жизни русского народа и его царя.

Ну, да ладно, не будем более о грустном. Вспомним пример из области курьёзов. Один из очередных сочинителей о «дикой России» в своих путевых заметках с отвращением поведал соотечественникам о том, что в русских трактирах едят… ополоски от рыбы. Такое неизгладимое впечатление произвела на иностранца наша «юшка», любимая всеми нами русская уха. Кстати, и теперь многих шокируют наши гастрономические привязанности. Например, американцы просто в ступоре при виде таких всеми нами любимых продуктов, как холодец, кабачковая икра, сушёная вобла…

Размышления на эту тему привели меня к идее познакомить читателей с отрывками из «путевых дневников» нашего писателя Д.И. Фонвизина, которые, к сожалению, не очень популярны. Ведь они наилучшим образом могут проиллюстрировать, какую бы «историю»о своей стране изучали сегодня юные итальянцы и французы, если бы её «списали» историки с записок путешествующего по Европе в XVIII веке Д.И. Фонвизина. Тоже, как мы сейчас убедимся, очень впечатлительного. Итак…
«Италия, Боцен, 5 октября 1784 г.

Боцен лежит в яме. Жителей в нём половина немцев, а другая итальянцев. (…) Образ жизни итальянский, то есть весьма много свинства. Полы каменные и грязные; бельё мерзкое; хлеб, которого у нас не едят нищие; чистая их вода то, что у нас помои. Словом, мы, увидя сие преддверие Италии, оробели. Поутру, взяв почту, отправились из скаредного Боцена в Триент. (…) который ещё более привёл нас в уныние. В самом лучшем трактире вонь, нечистота, мерзость. (…) Не понимаю, за что хвалят венецианское правление, когда на земле плодоноснейшей народ терпит голод. Мы в жизни своей не только не едали, даже и не видали такого мерзкого хлеба, какой ели в Вероне и какой здесь все знатнейшие люди едят. Причиною тому алчность правителей. В домах печь хлебы запрещено, а хлебники платят полиции за позволение мешать сносную муку с прескверною, не говоря уже о том, что печь хлебы не смыслят. Всего досаднее то, что малейшее негодование на правительство венецианское наказывается очень строго. Верона город многолюдный и, как итальянские города, не провонялый, а прокислый. Везде пахнет прокислой капустой. С непривычки я много мучился, удерживаясь от рвоты. Вонь происходит от гнилого винограда, который держат в погребах; а погреба у всякого дома на улицу и окна отворены».

«Италия, Рим, 7 декабря 1784 г.
Я до Италии не мог себе вообразить, чтоб можно было в такой несносной скуке проводить своё время, как живут итальянцы. На конверсацию (собрание деловых людей – ред.) съезжаются поговорить; да с кем говорить и о чём? Из ста человек нет двух, с которыми бы можно б было как с умными людьми слово промолвить. (…) Угощение у них, конечно, в вечер четверти рубля не стоит. (…) Мой банкир, человек пребогатый, дал мне обед и пригласил для меня большую компанию. Я, сидя за столом, за него краснелся: званый его обед несравненно был хуже моего вседневного в трактире.(…) Сёмка мой иначе мне о них (итальянцах – ред.) не докладывает, как пришли, сударь, нищие. Правду сказать, и бедность тут беспримерная: на каждом шагу останавливают нищие; хлеба нет, одежды нет, обуви нет. Все почти наги и тощи, как скелеты. (…) Воров, мошенников, обманщиков здесь превеликое множество; убийства здесь почти вседневные. (…) Итальянцы все злы безмерно и трусы подлейшие. (…) Честных людей во всей Италии, поистине сказать, так мало, что можно жить несколько лет и ни одного не встретить. Знатнейшей породы особы не стыдятся обманывать самым подлым образом. (…) В Италии порода и титла не обязывают нимало к доброму поведению: непотребные дома набиты графинями. (…) Ни плодороднее страны, ни голоднее народа я не знаю. Италия доказывает, что в дурном правлении, при всём изобилии плодов земных, можно быть прежалкими нищими».

«Франция. Монпелье, 31 декабря 1777 г.
В пятом часу каждый понедельник ходим в концерт, а оттуда ужинать к графу Перигору. (…) Чтоб тебе подробнее подать идею о здешних столах, то опишу их просторно. Бельё столовое во всей Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подаётся. Оно так толсто и так скверно вымыто, что гадко рот утереть. Я не мог не изъявить моего удивления о том, что за таким хорошим столом вижу такое скверное бельё. На сие в извинение сказывают мне: «Так его же не едят», — и что для того нет нужды быть белью хорошему. Подумай, какое глупое заключение: для того, что салфеток не едят, нет будто и нужды, чтобы они были белы. Кроме толстоты салфеток, дыры на них зашиты голубыми нитками! Нет и столько ума, чтоб зашить их белыми. (…)

Дрова здесь в сравнении с нашего очень дороги; я за два камина плачу двадцать рублей в месяц; но смешно вздумать, каких здесь обо мне мыслей по одному тому, что у меня в камине огонь не переводится: «Чудовищный богач, счастливец. Крез! Сенатор России! Какой великий господин!». Вот отзыв, коим меня удостаивают!».

Можно догадаться, почему не популярны у нас «Путевые дневники» Фонвизина. Не любит наш народ копаться в «грязном белье», смаковать неприглядное. Некоторую неловкость испытывала и я, когда переписывала эти строки писателя. Но сравнение это сделать было необходимо, чтобы порадоваться благоразумию западных учёных, тактично изучавших и писавших историю Италии и Франции. Самобичевание и самоуничижение почему-то стало уделом недобросовестных историков российских.

Источник