Манифесты казацкого царя
В отличие от повстанческих атаманов Кондратия Булавина и Игната Некрасова штаб восставших яицких казаков не рассматривал свою войну против самодержавия Романовых как исключительно борьбу за восстановление политического суверенитета Присуда Казацкого. Емельян Пугачев и наиболее видные идеологи повстанцев — Максим Григорьевич Шигаев и Иван Никифорович Зарубин-Чика хотели осуществить в новых условиях основную политическую программу Степана Разина. Главная цель этой программы, помимо восстановления политического суверенитета Яицкого, Донского и Запорожского войск, состояла также в полном очищении России от тиранической власти Романовых и учреждении на всех русских территориях казацкого социального строя.
Трудовым сословиям России — независимо от национальности и вероисповедания — Емельян Пугачев обещал личную волю и право вечной собственности на землю. Важно отметить, что к разным народам и разным социальным слоям «казацкий государь» обращался с особыми указами, учитывая национальные особенности и специфику форм хозяйствования. Агитация Пугачева была более внятной и политически развитой, чем у Степана Разина, и гораздо менее казацки-национальной, чем у атаманов Булавина и Некрасова.
Российскому обществу периода 1770-х годов был фактически представлен масштабный проект полного этнополитического и социально-экономического переустройства страны. Хотя это название не фигурировало в политических документах эпохи, фактически предлагалось создать Казацкую Русь — новое государство с совершенно иным этнополитическим базисом, нежели Российская империя.
В первом сохранившемся до наших дней манифесте, датируемом 17 сентября 1773 года, Емельян Пугачев обращался прежде всего к степным народам, искони населявшим земли Присуда Казацкого — к казакам, башкирам, калмыкам и татарам. Все эти народы были «пожалованы» на вечные времена «землею и травами, и денежным пожалованием, и свинцом, и порохом, и хлебным провиантом». Этот манифест стал своего рода «первой зарубежной поездкой вновь избранного лидера», он определил наиболее приоритетный для Яицкого Войска этносоциальный базис, интересы которого повстанцы были намерены отстаивать в первую очередь.
Впоследствии Пугачев обращался со специальными манифестами к степным народам Поволжья и Урала много раз. Сохранились десятки именных указов и манифестов «царя Петра Федоровича», написанных на национальных языках степных народов. В одном из них, обращенном к воинственным башкирам, «казацкий государь» передавал в полную общенациональную собственность башкирского народа «землю, воды, леса, рыбные ловли, жилища, покосы, хлеб, веру и закон ваш». Одновременно Емельян Пугачев освободил сам (в зоне юрисдикции войска повстанцев) и провозгласил повсеместное освобождение всех людей башкирской национальности от «тюремной невольности людей всех без остатку».
Почти во всех манифестах Пугачева специально подчеркивалось, что все религии имеют равные права — православная, старообрядческая, мусульманская, буддийская, языческая и даже «саксонская» (протестантская — у переселенных Екатериной II немцев Поволжья). Отсутствие религиозного фанатизма, уважительное отношение к сознательному выбору веры человеком зрелого возраста — фундаментальные духовные основы национального менталитета этнического казачества — стали своего рода идеологическим стержнем главных политических документов повстанцев Яицкого войска.
Соединить усилия ежа и ужа
Емельян Пугачев хорошо понимал то фундаментальное отличие, которое существовало между казаками и великорусами в национальном менталитете, в признаваемом как национальный идеал стереотипе поведения, а также в национально-культурных обычаях и традициях.
Во второй половине ХVIII века между русским крестьянином и этническим казаком в ментально-психологической и социально-бытовой сферах лежала пропасть. О русских дворянах в этой связи нет смысла даже говорить, — своим великорусским крепостным крестьянам помещики екатерининского золотого века казались «немцами».
Спустя целое столетие Лев Толстой, наблюдая на Кавказе за взаимоотношениями этнических казаков и переселенного сюда русского населения, отмечал: «Русский мужик для казака есть какое-то чуждое, дикое и презренное существо».
Впрочем, и великорусские люди не слишком-то соглашались признавать менталитет казаков родственным себе.
В этом смысле очень показательна реакция на пребывание в среде этнических казаков известного путешественника по Дальнему Востоку Михаила Венюкова, уроженца мелкопоместной дворянской семьи из села Никитского Рязанской области.
«Во все время моего путешествия по Сибири и Амурскому краю, — писал в конце ХIХ века в своих краеведческих записках Михаил Венюков, — я сознательно пытался уклониться от постоя или даже ночевки в домах здешних казаков, предпочитая всякий раз постоялые дворы, казенные учреждения или, по необходимости, избы русских переселенцев. Пусть в казачьих домах и богаче, и чище, но мне всегда была невыносима эта внутренняя атмосфера, царящая в семьях казаков, — странная тяжелая смесь казармы и монастыря. Внутренняя недоброжелательность, которую испытывает всякий казак к русскому чиновнику и офицеру, вообще к русскому европейцу, почти нескрываемая, тяжелая и язвительная, была для меня невыносима, особенно при более-менее тесном общении с этим странным народом».
Таким образом, для успеха борьбы с государством Романовых Емельяну Пугачеву требовалось решить непростую этнопсихологическую задачу: соединить в едином военном порыве ежа и ужа — казаков и великорусских простолюдинов. Без этого военно-политического альянса, имеющего очень непростую этническую специфику, все частные успехи повстанцев (как хорошо понимал «казацкий государь») не могли привести к главному — к политическому крушению социально-экономической системы самодержавия.
Антидворянская Военная коллегия
Для решения возникающих военных, идеологических и даже экономических вопросов повстанцы Яицкого войска учредили специальный управленческий орган — Государственную военную коллегию. Впервые в истории национальных казацких войн был создан постоянный руководящий центр, который выполнял функции Главного штаба и Верховного суда повстанческой армии, ведал вопросами формирования идеологии и системы управления на территориях, освобожденных от политического диктата самодержавия.
Государственная военная коллегия Яицкого войска имела и еще одну — очень важную, но гласно не декларируемую функцию — функцию контроля за политической деятельностью Пугачева. «Яицкие казаки, — пишет крупнейший исследователь повстанческой войны 1773—1775 годов, академик Владимир Мавродин, — усматривали в Государственной военной коллегии орган не только коллективного руководства восстанием, но и надзора за самим Пугачевым».
Казаки опасались и, по-видимому, обоснованно, что в связи с очевидным размахом повстанческой войны Пугачев будет вынужден все более масштабно учитывать в своей политике этносоциальные интересы великорусского большинства России, постепенно превращаясь из «казацкого» в «русского» царя. Препятствовать этому процессу было решено, видимо, через Государственную военную коллегию, которая поэтому создавалась как сугубо казацкий, в какой-то степени даже этнократический орган управления.
Учреждение Военной коллегии произошло в Берде, в ставке Пугачева, 6 ноября 1773 года. Среди не только значимых политических фигур, но и среди значимых функционеров этой военно-политической организации не было ни одного человека, как бы сказали сейчас, «неказацкой национальности».
Возглавил коллегию этнический казак Андрей Витошнов — войсковой атаман, первый заместитель Емельяна Пугачева по командованию Главным войском повстанцев. В постоянный состав коллегии вошли только этнические казаки: Максим Шигаев — второй заместитель Пугачева, казацкий полковник Иван Творогов, сотники и есаулы Данила Скобычкин, Максим Горшков, Иван Почиталин, Семен Супонов, Иван Герасимов, Игнатий Пустоханов.
Все неказаки, которые формально состояли в штате Военной коллегии, исполняли только технические функции. Великорусами были писарь Иван Григорьев и переводчик на европейские языки — бывший царский прапорщик — Михаил Шванович. Башкиры Идыр Баймеков и его сын Боутай были переводчиками на арабский, персидский и турецкий языки. Было еще несколько фигур второго и третьего плана, которые не являлись этническими казаками.
Подчас немотивированную жестокость повстанцев по отношению к русским дворянам, попавшим в плен, можно объяснить, по-видимому, постоянным опасением этнических казаков, что при определенных условиях Пугачев резко усилит в своей деятельности «великорусский вектор».
В первых политических документах Пугачева, датируемых началом осени 1773 года, по отношению к русским дворянам звучат явно примирительные мотивы. «Казацкий царь» планировал выдавать дворянам большие денежные компенсации за экспроприацию у них сельскохозяйственных земель — «у дворян-де деревни лучшие полагаем отнять, а определить им большее жалование». Однако уже к зиме 1773 года Емельян Пугачев — явно под влиянием казацкой Военной коллегии — объявляет русскому дворянству войну на уничтожение. «Помещиков и вотчинников их, как сущих преступников закона и общего порядка, — четко и недвусмысленно предписывалось в манифесте Пугачева от 1 декабря 1773 года, — лишать всей их жизни, то есть казнить смертию, а домы и все их имение брать себе в награждение».
Нужно отметить, что русское дворянство верно оценило всю огромную для него опасность, которую несла повстанческая война Пугачева и Яицкого Войска. Никогда — ни до, ни после периода 1773—1775 годов — дворянство Российской империи не было так безоглядно, так единодушно предано идее абсолютистской монархии, как во время «Пугачевского бунта».
После победы в войне с Пугачевым и его ареста специальная следственная комиссия, созданная по указу Екатерины II, долго и тщательно искала хотя бы какой-то «дворянский след» в идеологии и политической практике восставших. Однако в итоге следственных изысканий так ничего и не нашли.
Казацкая Русь
Поголовно уничтожая русское дворянство, вожди казацких повстанцев не могли не понимать, что выкорчевывая весь слой высших управленцев Российской державы, нужно было параллельно запустить созидательный процесс — создание нового идеала социального бытия, а вместе с ним иного строя социально-экономической жизни.
Яицкие казаки в этом смысле не создали ничего нового: они попытались перенести в города и веси «русского пояса» (зачастую даже насильственно) политические и социально-бытовые установки Казацкого Присуда. «Только казаки были способны, — пишет в этой связи академик Владимир Мавродин, — распространить восстание на обширную территорию. Только они могли создать какую-то военную силу, способную противостоять правительственным войскам. Наконец, только они имели готовый социальный идеал — казацкий строй».
Механистическое перенесение на русскую почву идеологических и социальных установок совершенно другого народа, которые вырабатывались столетиями на основе совершенно иного историко-политического опыта и даже в совершенно иной ландшафтной среде, разумеется, не могло быть успешным. Не понимая этого, Военная коллегия Яицкого войска, а с ней и «царь Петр Федорович» настойчиво пытались превратить русских крестьян и городских работных людей в казаков.
«В стране злодейского тиранства», как утверждалось в одном из манифестов Пугачева, было необходимо «учинить всех находившихся в подданстве помещиков крестьян навечно козаками». Социально-экономические преференции за добровольный переход русских крестьян в «козаки» должны были поразить даже самое зачерствелое воображение деревенских простолюдинов, поколениями не ведавших, что находятся на расстоянии более десяти верст от ближайшего деревенского погоста.
«Не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, — агитировал крестьян на переход в казаки пугачевский манифест от 31 июля 1774 года, — пожалуем вас владением землями, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями без покупки и без аброку и свобождаем вас от всех прежде чинимых от злодеев дворян и градских мздоимцев-судей, а також от налагаемых податей и отягощениев».
Этнические казаки стремились «оказачить» русских селян отнюдь не столько из-за органичной казацкой любви к свободе. В бесправном существовании крестьян, в их готовности выплачивать многочисленные подати и безропотно становиться «под ружье» в рекрутские полки, казаки видели важнейшую скрепу, которая обеспечивала устойчивость самодержавия Романовых. Перевод русских крестьян на положение казаков решительно снимал для этнических казаков угрозу ненавистного им «регулярства», то есть попыток имперской власти превратить народ казаков в некое подобие «воинского сословия».
Этот политический мотив совершенно отчетливо слышен в специальном манифесте «Всему Донскому войску», выпущенном канцелярией Военной коллегии Яицкого войска 21 августа 1774 года. «Проклятый род дворян, — со всей страстью утверждалось в документе, — не насытясь Россиею, природные казацкие Войска похотели разделить в крестьянство и тем истребить наш казацкий род».
Опыт «верстания» русских крестьян в казаки вскоре показал, что значительное большинство селян не готово становиться казаками ни за какие обещанные Военной коллегией Яицкого войска социальные блага. Дарование личной свободы, вечное освобождение от податей, право беспошлинно владеть землей и иными природными ресурсами — все эти преимущества жизни в Казацкой Руси принимались русским крестьянством с энтузиазмом. Однако становиться казаками в этносоциальном смысле большинство крестьян категорически не хотело.
Миссия казачества неминуемо означала для молодых мужчин «врастание» в кавалерийские седла, постоянный риск кровопролития, а то и смерти, уход из родных мест с повстанческой армией на очень долгий срок. Такая перспектива не вызывала у органически миролюбивого крестьянства ничего, кроме настороженности к «царю Петру Федоровичу» и желание любым способом уклониться от этой его милости.
Отсутствие какого бы то ни было казацкого энтузиазма у русских крестьян вызывало, в свою очередь, раздражение, а то и озлобление этнических казаков. Даже на территории, которую контролировала Военная коллегия Пугачева, собирать новоявленных казаков под древние знамена Яицкого войска приходилось чуть ли не полицейскими методами.
В официальных документах Следственной комиссии о «Пугачевском бунте» есть немало свидетельств о явных злоупотреблениях и даже насилиях, которым этнические казаки подвергали безоружных крестьян, пытаясь принудительно «поверстать» последних в повстанческое войско. Так например, в одном из документов сообщается о терском казаке Андрее Осинцове, который «несогласных с ним предатца в злодейскую толпу крестьян сек плетью жесточе и, наконец, из принуждения им волосы по-казацки остриг». Кроме того, неистовый терец «разъезжая по деревням своим самовольством крестьян набирал сам в казаки и приказывал свозить фураж в злодейские полки».
В другом случае, как явствует из документов следствия, в деревне Михайловой Ставропольской провинции Оренбургской губернии некий прибывший с отрядом «казачий хорунжий Семен Гарний» принялся недвусмысленно запугивать несчастных селян. «Смотрите мужики, — так передает слова хорунжего протокольная запись документа, — отнюдь на помещика не работайте и никаких податей ему не платите, а если мы вперед застанем-де вас на помещичьей работе — так всех переколем!»
Искреннего этнополитического альянса, основанного на гипотетической взаимной выгоде от крушения самодержавия Романовых, между казацким «ежом» и великорусским «ужом» явно не получалось. Вскоре, осознав это, к прямым угрозам в адрес политически инертных и законопослушных крестьян подключилась повстанческая Военная коллегия. Без всякой политкорректности, в одном из циркулярных документов коллегия предписывала «выгонять как придется на службу крестьян в казаки». Последним попытался преодолеть крестьянский «антиказацкий» саботаж сам Емельян Пугачев. В одном из своих финальных манифестов «казацкий государь» скорее от отчаяния, чем от жестокосердия, стал угрожать крестьянам: «Кто признает меня, кто нашел прямой путь ко мне, — пусть несет воинскую службу. Противников же казнить буду».
Известный современный историк Сергей Козлов в связи с проблемой крестьянской мобилизации для повстанческой армии Пугачева отмечает: «крестьянское «показаченье» могло производиться только насильственно, ибо для крестьян, живших производительным трудом, казацкий строй не мог быть социальным идеалом».
Социальное бытие яицких казаков вряд ли можно с должным основанием называть непроизводительным. В Яицком войске, в отличие от Запорожской Сечи и Войска Донского, война и набеговая деятельность никогда не составляли основы социально-бытовой сферы. Просто разные народы неизбежно имеют разные социально-политические идеалы. Николай Лесков в очерке «Железная воля» сказал на этот счет замечательно точно: «Что для русского хорошо — то для немца смерть». Вряд ли мятежный казацкий «абрек» второй половины ХVIII века был для русского крестьянина более понятен и приятен, чем немецкий инженер конца ХIХ века, саркастически описанный Лесковым.
Степные союзники
Специальной социальной программы для заводских рабочих оружейных и металлургических заводов Урала Военная коллегия Емельяна Пугачева не выработала. Несколько манифестов «царя Петра Федоровича», обращенных специально к заводским рабочим повторяют по сути все те же положения о «вечной вольности» и освобождении от «платежа податей», которые ранее адресовались великорусскому крестьянству.
Отсутствие специальной «городской» политической программы у повстанцев Пугачева объясняется, видимо, специфическими условиями формирования казацкого этноса. Казаки, как самобытный народ, исторически формировались в русле сельской (хуторской) цивилизационной культуры. Этнически богатая, во многом патриархальная, устойчиво сохраняющая национальные и родовые (семейные) ценности культура казацкой станицы — вот та цивилизационная матрица, которая и в прошедшие столетия, и сегодня является единственной основой этнополитического сознания казаков.
Этнические казаки-станичники во все времена в своей массе плохо ориентировались в специфике промышленно-городской среды, поскольку не любили и не понимали ее. Этот фактор, актуальный для мироощущения этнических казаков даже сегодня, был, конечно, гораздо более выраженным, фактически безальтернативным во второй половине ХVIII века. Отсюда и происходит явная бесцветность, даже фрагментарность той картины грядущего социально-экономического переустройства жизни в промышленных центрах Урала, которую казацкие идеологи Военной коллегии пытались «нарисовать» для русского работного люда.
Совершенно иная — яркая и реалистичная — этносоциальная наполненность характеризует политические документы Емельяна Пугачева, адресованные степным народам Поволжья и Урала: татарам, башкирам и калмыкам. Национальные и социальные чаяния этих народов были хорошо известны казакам. В среде этнических казаков Дона хорошим тоном считалось знать татарский язык в совершенстве, в семьях казацкой старшины дети изучали татарский и турецкий языки фактически в обязательном порядке. На Яике, ввиду территориальной близости и постоянного взаимодействия с калмыками, в семьях казацкой старшины вместо турецкого изучали калмыцкий язык.
Главная этносоциальная гарантия, которую брался обеспечить татарам, башкирам, калмыкам и киргизцам (казахам) Емельян Пугачев, заключалась в полной свободе национальной и религиозной жизни. Манифесты повстанцев обещали полную ликвидацию попыток навязывания «христианского просвещения» среди народов евразийской степи. Ликвидировалась и политика принудительной русификации — крайне негативно воспринимаемая степными народами. Помимо этого, степные союзники казацких повстанцев наделялись от «казацкого государя» — «землями, водами, лесами, верою и законом вашим, жалованием, свинцом, порохом и провиантом, словом всем тем, что вы желаете во всю жизнь вашу».
Агитация Военной коллегии Яицкого войска среди инонациональных степняков, в отличие от хронически буксовавшей пропагандистской кампании в среде русских крестьян, была очень успешной. В кратчайшие сроки в повстанческой армии Емельяна Пугачева были созданы полки и даже конные корпуса тюркских и ойратских союзников. Полковники Муса Алиев и Садык Сеитов командовали татарскими полками, которые затем были сведены в конный корпус. Кинзя Арсланов, близкий соратник Пугачева, командовал полком конных башкир. Башкир Салават Юлаев фактически создал новую башкирскую армию, которая сражалась в оперативном взаимодействии с Главным войском Пугачева. Православный калмык Федор Иванович Дербетев сформировал специальный полк из православных калмыков и татар-нагайбаков.
Повстанцы из среды инонациональных степных народов, прекрасно владеющие с детства конем и оружием, были ценным приобретением для казацкой в своей основе армии Емельяна Пугачева. Восставшие татары, калмыки и особенно башкиры воевали эффективно и упорно, отказываясь признать свое поражение даже после разгрома Яицкого войска и гибели Емельяна Пугачева.
Казацкая «властная пирамида»
Государственное мироустройство Казацкой Руси — каким его видела повстанческая Военная коллегия и сам Емельян Пугачев — предполагалось устроить просто и целесообразно.
Венчать «властную пирамиду» должен был «народный царь», который не мог, по-видимому, иметь наследных прав и должен был избираться из состава казацкой старшины за проявленную политическую мудрость и военные дарования. Основанием «трона», фактически российским «новым дворянством», взамен поголовно истребленного русского и иноземного дворянства эпохи Романовых, должны были стать этнические казаки. За свои заслуги в военно-политическом крушении самодержавия этнические казаки навечно приобретали особый государственный статус, становились фактически «первыми среди равных».
Великорусский народ в лице своих трудовых сословий приобретал полную гражданскую и хозяйственную свободу. Крестьяне, кроме того, получали право выбора: либо становиться казаками и нести все тяготы военно-полевой службы, либо перейти на положение неких сельских «аборигенов», подобно финно-угорским племенам Европейского Севера, с которых и спроса никакого, и никакого их влияния на государственную жизнь.
Степные тюркские и ойратские народы Поволжья и Урала — искренние союзники Яицкого Войска в борьбе с империей Романовых — получили бы, в случае реализации проекта «Казацкой Руси», полную автономию во внутринациональных и религиозных вопросах. Казацкая Русь должна была решительно прекратить вялотекущую, крайне непоследовательную, а оттого заведомо неудачную политику русификации и «православного просвещения», которой терзали самобытные степные народы в империи Романовых. Логика государственно-политического процесса в Казацкой Руси неизбежно поставила бы, по-видимому, вопрос о воссоздании Башкирского и Калмыцкого ханств — как союзных, «клиентских» (пользуясь древнеримской терминологией) государств, тесно связанных с Казацкой Русью экономическими интересами и брачными союзами политических элит.
Следует отметить, что важнейшие этнополитические черты Казацкой Руси очень сближают этот проект с фактической этнополитической реальностью Римской империи первых императоров. Идея выборности «народного царя» казацким войском полностью соответствует практике выборности римского цезаря армейскими легионами. Статус свободного великорусского народа, не обязанного ничем Казацкой Руси, но и не допускаемого к систематическому участию в политической жизни государства, созвучна римскому статусу «союзника римского народа», которым наделялись дружественные Риму, но чуждые по генетике и культуре народы.
Замысел воссоздания тюрко-ойратских ханств как будущих «клиентских» государств на приграничной периферии Казацкой Руси прямо копирует римскую приграничную реальность эпохи первых августов. Как известно, клиентские царства гермундуров, свевов, квадов и языгов длительное время успешно защищали восточные границы Римской империи. Наконец, предполагаемый статус этнических казаков, который ввиду своей малочисленности мог быть в Казацкой Руси только замкнутой, привилегированной военной кастой, очень напоминает статус преторианских когорт в Риме, формировавшихся, в эпоху первых августов, в основном из коренных италиков.