Выход на экраны документального фильма «Атлантида Русского Севера» в очередной раз послужил доказательством неоспоримой истины — сама жизнь дает богатейший материал для творчества. Или даже одно лишь воспоминание о безвременно ушедшем, чью полноту может воссоздать каждый, путем заботливого сохранения контуров того бытия, что созидалось веками.
Русский Север представляет интерес не только для этнографов, собирателей фольклора и историков архитектуры. Для многих этот далекий северный край, ultima Thule бескрайних просторов родной страны — невидимые, но духовно осязаемые врата в Китеж, где человеческие следы, которые указывают взыскующим грядущего града путь в тонкий мир, растворяются в разреженной атмосфере, соединяющей воедино небо и землю.
Русский Север, не столько в географическом, сколько в духовно-историческом плане, будоражил умы многих талантливых писателей, мыслителей, а в наши дни — и кинорежиссеров. Суровый климат, требовавший от человека неустанного труда на пределе своих возможностей, не истощил его, а, наоборот, возвысил и укрепил. Глядя на просторные многоэтажные дома, больше напоминающие величественные корабли, идущие по волнам под неусыпным наблюдением кормчего, осознаешь, почему трагедия этого края была неизбежна. Хозяин дома, где в одной части находилась житница, куда на полозьях заводили лошадей с телегами, а в другой — жилые помещения, не нуждался в колхозах, подобно жителям центральной и южной полосы, обитавшим в небольших мазанках с широко раскинувшимся приусадебным хозяйством.
Не поддавшись переменам, северный уклад начал исчезать, хитро скрывая от мира следы своего существования, словно терпкие тундровые ягоды, притаившиеся во всем своем великолепии под ворохом опавших листьев и сухих веток. Но даже в заброшенности эти свидетельства о совершенно иной, недоступной нам, достойной и размеренной жизни вызывают не слезливую жалость и уныние, но бесконечное уважение к поверженным в неравном бою и веру в то, что наш Север снова найдет в лице жителей необъятной Родины рачительных хозяев. Д.С. Лихачев писал: «В Русском Севере удивительнейшее сочетание настоящего и прошлого, современности и истории (и какой истории — русской! — самой значительной, самой трагической в прошлом и самой философской), человека и природы, акварельной лиричности воды, земли, неба и грозной силы камня, бурь, холода снега и воздуха».
Русский Север не знал крепостного права. В самые труднодоступные и отдаленные его пределы год за годом бежали ревнители «древлего благочестия», почитавшие за высокую награду обретаться в тех местах, где приняли мученическую смерть особо чтимые ими соловецкие сидельцы. Это соседство придавало им сил. Но ощущение собственной немощи по сравнению с духовной силой этих подвижников делало их в собственных глазах недостойными столь обильных даров природы — и они бежали все дальше и дальше на север, откуда морской путь вел до самого Груманта. Со временем в среде переселенцев сложилось особое, «поморское» старообрядческое согласие, отвечающее их особому бескомпромиссному мироощущению, родившемуся из соседства с неумолимой стихией и зыбкости своего земного существования. Это балансирование на грани не оставляло места проявлению человеческих слабостей и выявляло гибельность широко распространенных пороков.
Замечательные писатели и путешественники — Александр Энгельмейер, Борис Шергин, Степан Писахов, Константин Паустовский, Михаил Пришвин, Ксения Гемп бережно по крупицам собирали для потомков воспоминания о Русском Севере периода его расцвета. К сожалению, в силу объективных условий, подобных им ревнителей материальной культуры тогда не нашлось.
Кинолента показывает этот уголок нашей страны в короткий, но невероятно щедрый на яркие краски летний период. Север открывается постепенно, сначала через ландшафты, затем через родную речь в чрезвычайно благородном, неторопливом окающем ее изводе, где лишнему слову не может быть места, иначе оно, как лишняя петелька при изготовлении кружева, непоправимо нарушит гармонию окружающего мира, отражаемую в его узорах. Затем, готовя городского зрителя к восприятию этого феноменального явления в его целостности, его знакомят с теми, кто отказался от жизни под небом, в скворечниках мегаполисов, и встал в прямом смысле слова обеими ногами на землю, а сделав несколько неуверенных шажков, нашел в себе силы проложить путь и своим детям.
Лихачев говорил о писателях-северянах: «Многие из них вышли из деревни (вышли, но в какой-то мере и остались), — им стеснительно писать о своем. Им самим иногда кажется, что, похвали они свое, и это будет воспринято как бахвальство». То же самое присуще и местным жителям, которые рассказывают о своей жизни в умирающих деревнях. Многие из них каждый день совершают подвиг: ребята ходят по опустевшим домам, собирают утварь для краеведческого музея, пытаясь отстоять осязаемые свидетельства жизни своих предков и соседей от вездесущих мародеров, пожилые мужчины приводят в порядок, а то и реставрируют ветхие здания деревянных церквей…
Этот тяжелейший труд по спасению культурного наследия для потомков в глазах местных не всегда связан с обретением веры в Бога. Один из собеседников говорит о том, что на веру-то раньше времени особо и не было. Трудовая жизнь шестидесятилетнего человека началась, когда ему не было и пяти, его трудодни вписывали в трудовую книжку родителей. А те, кто старше, вспоминают, что первые шаги они делали в поле, помогая родителям. А сейчас все легко, «жизнь така — в Бога верить, да водку пить». Да, вот, не задается жизнь, если мысль о горнем отделена от повседневного существования. Север ставит все на свои места.
Что поражает до глубины души — ни в ком нет уныния. Бабушка, которой идет восемьдесят четвертый год, со слезами в голосе говорит, как река обмелела, как грибы-кормильцы стали исчезать с вырубкой леса. В ее голосе боль, будто это ее собственное тело исполосовано кровавыми бороздами варварских вырубок. Но вот, голос снова крепнет и начинает звенеть весенней капелью: все наладится, хотя ей на своем веку этого уже не увидеть. Ей вторит дочь протоиерея, не вернувшегося из лагерей. Она вспоминает слова набожной матери своей: «Так уж угодно Богу: что было, то было, что будет, то сбудется». И какая живительная сила содержится в этом утверждении!
«Дело не в вере, это символ народа», — говорит один. «Разрушатся церкви, деревни, дома — кто-то другой придет на это место; деревянные церкви, срубленные без единого гвоздя — это наши блокпосты», — вторит ему другой. «Их надо спасать, лечить, как заболевшего человека», — проникновенно сообщает третий. «В деревне человек без Бога не может — спивается. В таких местах у него не обнаруживается всей той ветоши, что в городской суете помогает заполнить пустоты собственного бытия», — словно сам Север влагает свою речь в уста тех, кто его пестует.
Кадры съемки с воздуха, где среди полей и лесов возникают церкви без крыш, а белесые колокольни, словно свечи в истонченных руках постников устремляются в небо, вызывают оторопь. Церкви кажутся разоренными гнездами, где продолжению жизни нет места. Но ведь и создание их, и разрушение — дело рук человеческих.
До нашего времени дошла удивительная фраза, возможно, проливающая свет на то, почему северное деревянное зодчество производит ошеломляющее впечатление на всех тех, кто с ним сталкивается — начальству надлежало утвердить количество куполов и размеры церкви, а жителям — «в остальном строить, как тому подобает мера и красота». И страшными становятся слова, взывающие из глубины веков: «какою мерою мерите, такою и вам будут мерить».
Шестидесятилетний звонарь по призванию, воспитывающий четырех детей, младшему из которых один год, словно сошел с полотна Павла Корина, запечатлевшего священника у аналоя со свечой как один из образов Руси уходящей, со спокойной решимостью утверждает: «Звонить надо во все колокола». Словно тень пробегает по его челу, изборожденному двумя горизонтальными рядами морщин, пересекаемыми мощной чертой посередине, как на средневековых образах. «Негоже ходить по костям предков и говорить, что это прогресс».
Когда то, что мы сделали, выйдет без печали из наших рук… Очень хочется, чтобы песня «Аквариума», звучащая в конце, стала бы побуждением к действию, а не сожалением о несбыточности красивой мечты.