Заметили, как изменились родительские запреты за последние десятилетия? Некоторые, вроде «не кататься на мусорке», исчезли вообще, другие поменяли содержание — и вот уже «не лазить где попало» относится к подозрительным сайтам, а не к чердакам и подвалам, а «не есть всякую гадость» — к макдачным гамбургерам, а не к гудрону и кисленьким попкам муравьёв. А вы, устраивая разносы своим кровиночкам, вспоминаете иногда о том, что нам запрещали и как мы нарушали?
Не кататься на мусорке.
Мусорка моего детства — это грузовик-самосвал, в кузове которого на груде вонючего мусора стоял дядька и наклонялся за каждым протянутым ему ведром (как твоя спина, дядька, не мучила ли тебя на старости лет?). Колокол мусорки было слышно за три двора, все игры приостанавливались, и мы бежали врассыпную по квартирам за вёдрами, а потом вниз, к мусорке, в очередь.
Потому что кто первый успел, кто первый встал на цыпочки, протягивая дядьке ведро, кто первый отбросил пустое ведро в кусты — тот успел прицепиться к кузову и прокатиться до следующего двора под звуки колокола, ароматы помоев и жужжание мух, а потом вернуться в свой двор героем и везунчиком, тайно надеясь, что твое ведро не запинали завистники. Мусорщик был слеп, глух и нем, пока мусорка ехала по дворам, но как только выезжали на улицу, он внезапно прозревал и незлобиво орал: «А ну брысь, а то с собой на свалку заберу!».
Не шляться где попало.
А это значит — оказаться в своем дворе, когда тебя зовут ужинать или хотят послать за хлебом, а в случае отсутствия — успеть найтись раньше, чем «мать чуть с ума не сошла». Замечено, что батя сходил с ума значительно медленнее и предпочитал вместо метания по дворам постоять-покурить с мужиками, периодически спрашивая у пробегающих мимо бойцов: «Мою не видали?». Вопрос разносился по округе, и «моя» сама на всех парах неслась домой. Но уж если начинал беспокоиться отец, то лучше бы было вообще никогда не находиться!
Не лазить чёрт-те где.
Список чёрт-те-гдешных объектов включал в себя стройки и пустыри, чердаки и подвалы, деревья и крыши сараев, канавы и пожарные лестницы — короче, всё, где можно было «сломать шею», «остаться без глаз», «переломать все ноги» или разбиться до «тебя бы потом по кусочкам собирали». Запрет довольно легко обходился при умении внятно и правдоподобно объяснить, почему у тебя разорван рукав и локоть в крови, или почему ты мокрая по уши сохнешь на батарее в подъезде, хотя на дворе месяц март.
И если в последнем случае стройная версия была заранее подготовлена с такими же мокрыми соучастниками по катанию на льдинах, то палились мы на безобидных вещах. Кто же ожидает, что от первых подснежников мама не радуются, как в детских книжках, а с упорством Жеглова выясняет, откуда цветочки, если ближайший лес находится за 5 километров. И да, вор должен сидеть в тюрьме, а свинтившие без спроса должны сидеть дома и думать о своем поведении!
Не тащить в рот всякую гадость.
Гудрон и сосновая смола, кислица и попки муравьёв, цветки акации и заячья капуста, дички-ранетки из школьного сада и кожура от новогодних мандаринов, абрикосовые косточки из столовского компота и пожеванная по очереди с лучшей подружкой жвачка — все это никак не попадало в категорию «гадость» и успешно грызлось и жевалось, укрепляя наши челюсти и закаляя желудки.
А вот настоящую гадость — столовские молочный суп с пенкой и склизкий блин манной каши — в рот запихивали с большим трудом и только под страхом «весь отряд останется сидеть, пока тарелки не будут пустыми».
Не гулять по темноте.
Интернет полон воспоминаний «а вот мы гуляли до полуночи, и ничё!», но это не совсем правда. В темные осенние и зимние вечера домой загоняли уже к восьми-девяти, а уж малышню и подавно не выпускали после ужина. Зато летом, когда на нашем Урале толком и темнеет, жизнь во дворе кипела до позднего вечера. Телевизоры еще не заняли прочно место в жизни людей, и даже взрослые после программы «Время» шли на улицу. Мужики курили и играли в домино и карты, женщины развешивали белье или болтали на подъездных скамейках, родители помоложе часто присоединялись к общедворовому футболу или вышибалам, а подростки бренькали на гитаре дембельские песни старших братьев.
И только ближе к полуночи стихали разговоры во дворах, взрослые расходились по домам, друзья загонялись домой, а ты, прибегая в свой двор и видя огонечек папиной сигареты на балконе, ясно осознаешь, насколько уже темно и какой силы разнос тебе предстоит пережить, давясь холодным ужином.
Не покупать еду с рук.
Негигиенично, не известно из чего и какими руками делали, да и просто дорого, подожди до дома и поешь нормально — эта родительские доводы нифига не работали! Потому что просто невозможно думать о гигиене, когда в сгущающихся зимних сумерках идешь домой с конькобежки мимо тетеньки с беляшами. Рот наполняется слюной, и ты даже не можешь подождать, пока остынет беляш в серой бумажке и кусаешь, обжигаясь горячим соком — какое уж «подождать до дома»!
Потому что нет ничего вкуснее соленой вареной кукурузы на пляже или сладкой ваты в парке аттракционов, и самодельные петушки в ложке никогда не сравнятся с ярко-красными на палочке от бабусек на углу, и мороженое вкуснее всего есть на лавочке с друзьями, слизывая сладкие молочные капли и фантазируя о том, сколько мороженок за раз мы будем съедать, когда вырастем. Как же, блин, хочется, чтобы главной проблемой еды опять стала «негигиеничность», а не количество калорий!
Не портить глаза.
Невозможно было почитать в свое удовольствие, чтобы родители не докопались до глаз. Удобно расположишься с книжкой и тарелкой супа — не ешь за едой, не порть глаза. Уйдешь с головой во «взрослую» книгу — мелкий шрифт, не для детских глаз. Лежишь на животе — не читай лежа, слишком близко. Неудивительно, что глаза безнадежно испорчены чтением с фонариком под одеялом, а в памяти навеки застряла выученная для походов к окулисту табличка Ше-Бэ-Эм-Эн-Ка.
Не играть со спичками.
«Спички детям не игрушка!» — не уставали повторять родители, однако, учитывая стоимость, доступность и область применения, трудно было найти лучшую игрушку, чем спички! Выкладывать из них головоломки и рисунки или пускать наперегонки спички-кораблики по весенним ручьям, использовать в разных поделках или мастерить куколок из одуванчиков — это разрешали даже взрослые, и это была только верхушка айсберга. А что же было там, «под черною водой»?
Со спичками можно было развлекаться бесконечно. Дать сгореть всей спичке, перехватив её с другого конца. Поджечь пух и глазеть на разбегающийся круг пламени. Разжиться пистонами и слушать очереди хлопков под визг малышни. Намотать кусок редкого в то время полиэтилена на палку и любоваться на огненные капли. Собраться всем двором в кустах, где не увидят взрослые, и печь картошку или жарить хлеб на костре. Запустить «космонавта» или поджечь оставшиеся и разбросанные после сбора макулатуры газеты. И это далеко неполный список игр со спичками среднестатистической «хорошей девочки из девятнадцатой квартиры». То, что вытворяли из спичек среднестатистические «хулиганы из крайнего подъезда», обычно начиналось со соскрёбывания серы и заканчивалось разной степени громкости бабахом из укромных мест, восторженными возгласами мальчишек и криками «Вы что там опять творите?!?» с подъездных лавочек.
Не тащить в дом заразу.
Зараза жалобно мяукала, а мы в очередной раз тоскливо слушали про лишаи и блох и клялись отнести «откуда взяли» и помыть руки с мылом. Далее у самых сердобольных родителей выпрашивались тряпочка-пеленочка (мамин вздох о разбазариваемом приданном) и «немножко молочка» (второй вздох о пластиковой крышке для банок, куда наливалось молоко — дефицит), и вот вся компания дружно вываливается во двор и начинает обустраивать домик, шалашик или гнездышко для котенка. В течении пары дней найденыш подкармливался всем двором, а потом бесследно исчезал. Помните то горькое чувство, когда однажды в шалашике оставалась только грязная пеленочка?
Не жадничать.
Эта мантра успешно применялась мамами, когда нужно было блеснуть в песочнице воспитанным и готовым в любой момент поделиться лопаткой ребенком, или когда младшим гундежным братьям и сестрам хотелось твоих игрушек. Однако «Но ты же сама говорила не жадничать» абсолютно не работало, а даже усугубляло, отягощало и являлось последней каплей, если ты, возвращаясь из магазина, поделилась со всеми во дворе корочками свежего хлеба, принеся домой обглоданный мякиш. Или когда сообщала, что твой велик сломан кем-то из «я-только-кружочек-сделаю» друзей. Или что отданная почитать дефицитная «Человек-амфибия» безвозвратно утеряна. Или когда батя не пожадничал и поделился с ребенком вяленой корюшкой и дал хлебнуть «горькой газировки».
Влетало всем и неслабо, а за что? И хлеба всем хватило, и ребёнок не спился, и велик починили, и вместо амфибии вернули 15-летнего капитана — а остались друзья, для которых ничего не жалко, осталась память о смеющемся отце, когда попросишь допить пену (только матери не говори!), осталось чувство беззаботного детского счастья, когда сидишь у подъезда, жуешь корку еще теплого хлеба и щедрой рукой отрываешь куски своим товарищам, еще не зная, что это будет самый вкусный хлеб в вашей жизни…
Не играть на проезжей части.
Наша улица спускалась с горы в долину, к речке, и не играть на ней было невозможно. Весной по ней бежали веселые ручьи, приглашая пускать кораблики из спичек или найденного — редкая удача! — пенопласта. Первые заморозки покрывали лужи корочкой льда, и было «нельзя просто взять и не разбить» этот лёд, а потом померить глубину лужи. А во время летних ливней не было большего удовольствия, чем бороздить в сланцах или босиком бурные потоки, несущиеся с горы вниз.
А что машины? Можно было пробежать за своим корабликом пару кварталов и ни разу не шарахнуться в сторону — вот такой напряженный трафик был в рабочие дни, а в выходные и такого не было.
Не есть неразогретое.
В идеальном родительском мире ребенок выкладывал котлету на сковородку (микроволновок не было), разогревал с двух сторон, перекладывал на тарелку, а потом мыл посуду (посудомоек не было), отскребывая от сковородки пригоревшее (и тефлона тоже не было). Бурная дворовая жизнь вносила свои коррективы.
Дождавшись, пока тебя вышибут из игры, взлететь на свой этаж. Стряхнуть один сандалик и допрыгать до кухни, экономя на разувании драгоценное время. Отпилить кусок хлеба, вытащить котлету из холодильника и смастерить самый вкусный в мире бутик. Теперь быстро хлебнуть воды из-под крана и скакать обратно в коридор, припадая на разутую ногу. Натянуть сандалик, сминая пятку — потом разберемся — и лететь через ступеньку вниз по лестнице, жуя на ходу бутерброд и надеясь, что следующую игру не начали без тебя!
Не подходить к цыганам.
«Цыгане шумною толпой…» — любил читать мне дедушка в нежном детсадовском возрасте, и цыганская романтика — шатры, кони, яркие юбки и веселые песни — манила меня, не взирая на страшилки про украденных детей. Наоборот, когда табор прибывал в город и цыганки с замызганными детьми начинали крутиться у нашего гастронома, мы с наиболее отчаянными подружками терлись поблизости, надеясь, что нас заметят, украдут, украсят монисто и научат красиво танцевать, как в песне «у цыганки со старой колодой хоть один, да найдется клиент».
То ли милиции тогда боялись, то ли цыгане не разглядели заложенный в нас танцевальный потенциал и любовь к кочевому образу жизни, но мы так и остались неукраденными, a с возрастом и появлением мозгов тяга к романтике поутихла, оставив только «благородные врут короли» в наших тетрадках-песенниках.
Не выкидывать хлеб.
«Хлеб всему голова» — висело в каждой столовой, и там же стояли баки с остатками еды и надкусанными выкинутыми кусками хлеба, сводя на нет всю агитацию. Но еще была жива прабабушка, пережившая три голода, еще не умер дед с рассказами о своем беспризорном детстве, да и родители еще помнили послевоенное несытое детство — и выбрасывать хлеб в нашей семье (как и у многих других) считалось кощунством.
Черствый хлеб — это значит, что будут вкуснющие жаренные на масле кусочки оставшегося белого. Это значит, что можно зазвать подружку в гости и из ломтиков батона вместе сварганить угощение — гренки с яйцом, сахаром и корицей. Это значит, что отец натрет черный хлеб солью и чесноком, порежет на маленькие кубики и высушит в печке, и можно будет долго таскать готовые сухарики из тканевого мешочка или сыпать горстями в суп, опережая современную моду на крутоны. Как вернуть этот уют кухонных посиделок с батей за готовкой сухариков, как вернуть эту радость от простейших блюд из черствого хлеба, батю как вернуть…
Не гулять в школьной форме.
По детским советским фильмам и книжкам может сложиться впечатление, что форму снимали только на время каникул, а галстук — только в сценах массового купания в пионерском лагере. Однако строгое правило гласило: пришёл из школы — переоденься! Форма была одна, на весь год, шесть дней в неделю, и активной дворовой жизни просто бы не перенесла. Не знаю, как у мальчиков, но у девочек форма была страшно неудобной. Мрачноватое, редко кому идущее сочетание черного и коричневого, вечно спадающие лямки фартука, белые воротнички и манжеты, которые нужно было два раза в неделю отпарывать, отстирывать от следов ручки и пришивать обратно; в тёплые деньки — невыносимо жарко, зимой — холодно; в сентябре — на вырост, с мешающимися длинными рукавами, в мае — ужасно мала, еле прикрывает попу и жмет в подмышках; а еще алый галстук и капроновые бантики для косичек требовали глажки каждый день – но!
Но все эти неудобства меркли перед необходимостью переодеваться, и часто мы так и таскались в школьной форме до заветного часа «ой, скоро родаки придут!» И какая была радость, когда приходили каникулы! Прямо с утра можно надеть любимый сарафанчик, вплести в косички яркие ленточки и отправиться на речку или натянуть байковые треники и связанный мамой свитер и пойти в лес на лыжах, не заботясь о дурацком фартуке и непоглаженном галстуке. Было ли что-то хорошее в той форме? Конечно же, чем ближе к последнему звонку, тем сильнее мы осознавали силу коротких юбочек, белых гольфиков и девчачьих хвостиков с бантиками, учились этой силой пользоваться и даже злоупотреблять – и где-то здесь закончилось наше детство.
Не обманывать родителей.
«Скажи честно, мы же все равно узнаем, и накажем еще больше!» — убеждали родители, но мы продолжали молчать и отнекиваться с упорством пионеров-партизанов, и совсем не из-за наказания. Было страшно, что родители по-настоящему расстроятся, что будут переживать из-за фигни вроде падения с сарая, хотя ты уже почти и не хромаешь. Что будет стыдно, потому что не оправдала доверия, и тетя Лена из экономического видела тебя на горке за стадионом (кто тебя туда отпускал?), да и еще и без шапки (ты от менингита хочешь помереть?). Что будет плакать мама, представляя всякие ужасы, что будет злиться отец, потому что ты расстроила маму. Что, признаваясь в своих грехах, придется подставить еще пол-двора. Что, видя твои слёзы, пойдут разбираться с обидчиками, и ты навеки превратишься в «ябеду-корябеду-солёный огурец» и «иди мамочке своей пожалуйся».
И поэтому родители обманывались постоянно — да не больно совсем! да никто меня не обижал! да погрела я суп! да пусть ваша тетя Лена из экономического очки пойдет очки купит! И многие годы спустя, когда все достало, когда неделями болеешь и уже совсем нет сил, когда хочется бросить работу или развестись, когда старший сломал руку, а младший потерял новый велик — всё так же бодро по телефону «Да всё хорошо, мам, не волнуйся! Да нормальный у меня голос, вечно ты продумываешь…»
Сейчас, с высоты своего родительского опыта и утерянных нервных клеток, только растет любовь и благодарность родителям – и мамочке огромное спасибо за то, что любила и заботилась, что переживала и долго не сердилась, что девочку нормальную пыталась вырастить, заплетала косички и шила по вечерам платья, которым завидовали все подружки. И бате спасибо – хоть не его уже четыре года — за то, что учил не плакать и бить кулаком в нос, что вытаскивал занозы и заклеивал разбитые коленки вонючим БФ-6 (терпи, коза, а то мамой будешь!), за самый крутой арбалет во дворе и за то, что покупал машинки и пистолеты, хоть и девочке. А за легкий отцовский пофигизм «мать, да что с ней сделается от холодной котлеты» — отдельное спасибо!
Ну, теперь делитесь, что у вас проходило в категории «лишь бы не узнали родители»? За что получали самые страшные нагоняи? Над чем до сих пор посмеивается, вспоминая, отец, и все еще меняется в лице (господи, как я тогда перепугалась!) мама?