Мы переходим от технологического оптимизма к реваншу гуманитариев

Главная сложность — не технологическая. Это неспособность нашего языка правильно описать будущее, настоящее и прошлое. Ведь если нет правильного слова, нам нечем думать. Мы начали брать слова из ИТ, но у гиков они тоже кончились. Реальность стремительно возникает, а слов для ее описания нет. Следующим донором с точки зрения языка описания действительности станет биология.

Когда действительности еще нет, а описывать ее надо, роль смыслов захватывают мемы. Они овладевают массами и делают что хотят. Мы видим это в экономике, когда банки рушатся из-за информационных атак, и в политике, когда под напором мемов рушатся мировые элиты.

Мир идей ждет уберизации. Те, кто придумают платформу, порождающую мемы, этот рынок и заберут. Для России это особенно актуально, потому что смыслы и мемы — это то, что мы хорошо умеем делать (слово «телепортация» в заголовках мировых СМИ, мем #RussiansDidIt).

Мы очень плохо понимаем последствия своих действий. Простой ответ о том, что мы насоздадим, рынок это скушает, а люди куда-нибудь денутся, хорош для венчурного инвестора, которому главное заработать деньги и сбежать из страны. Но он плох для тех, кто собирается остаться в России и растить тут своих детей.

Мы переходим от технологического оптимизма к реваншу гуманитариев. В 20-е годы мы увидим, как логос наносит ответный удар. Как страсть человека, если он готов жертвовать собой, преодолевает любое превосходство технологий. Крупнейшие мировые державы не могут справиться с несколькими десятками тысяч людей из Исламского государства, каждый из которых готов пожертвовать жизнью и транслировать это в Periscope.

Возвращение в XX век и новый тоталитаризм

XXI век начинается с возвращения в прошлый век. Кажется, человечество не доиграло в XX век. Сдулись гипотезы о том, корпорации будут сомасштабны государствам. После победы Трампа Илон Маск пошел работать к нему советником. Кричали, обещали объявить независимость в Калифорнии, а потом быстренько прибежали в Белый дом на коленках. Мы думали, что те, кто владеют технологиями, станут новой элитой. Да нифига. Технологии снова всего лишь подложка имперской геополитики. Если правительства хотят знать все обо всех — они это знают (а также друг о друге). И это первый тренд возвращения XX века.
Второй тренд еще более страшный. Фашизм не появился просто так, до него была евгеника, которая была вполне себе элитным движением. Британское и американское евгенические общества писали книги и инвестировали в технологии. Сегодня ведущие страны Азии делают евгенику своей официальной политикой. Правительство Сингапура рекомендует гражданам супругов, Китай внедряет систему социальных рейтингов.

Когда мы принимаем законы о телемедицине, об универсальной идентификации на базе нейроданных, мы готовы к последствиям? Стоит ли удивляться тому, что Россия сегодня ищет вдохновение не в далеком будущем, а в Столыпине, Сикорском и Сталине?

Технологическая стратегия России хитрее других стран. Не потому, что мы хитрее, а потому, что мы беднее. Россия делает ставку на то, что переход будет совершен другими, они в него больше проинвестируют, а мы за счет концентрации на новых продуктах и новых рынках сумеем на этом заработать. Сами мы уже не справимся, поэтому делаем ставку на новое поколение, которое выйдет на эти рынки в 2020-х годах.

Движение трансгуманистов евангелизировало сверхчеловека, но ни разу честно о нем не говорило. Китай показывает, что развитие генетики и геймификации создает новый неизбежный тоталитаризм. Мне лично жить в мире победившей НТИ не хочется. Главный вызов для нас — найти способ остаться людьми в этом технологическом переходе.

Остаться людьми — это борьба не за наше будущее, а за наше прошлое. Там смыслов больше, и мы черпаем их оттуда. Мы начали гражданскую войну за наше собственное прошлое. Бьемся за интерпретацию собственных мифов — например, о 28 панфиловцах. Мы будем искать самые невероятные сочетания в нашем прошлом. Последние 15 лет как государство мы очень успешно решали эту задачу — объединение нашего имперского советского и имперского российского прошлого.
Мы научились тягать лучшие практики, но они оказываются токсичны. А если бы время тратилось не на копирование, а на эксперимент, результат был бы лучше или хуже?

У текстов Троцкого и лекции Питера Диамандиса в Singularity University примерно одинаковый посыл. Речь идет о создании новых средств производства и о том, как они меняют производственные отношения. Троцкий хотел быстро и радикально взрывать мир новыми средствами производства. А это в чистом виде disruptive technologies, идеология сингулярности — радикальный марксизм 21 века. Подумаешь, Uber лишил работы 100 тысяч таксистов. Зато мне, потребителю, удобно.
Идеологии неизбежно сливаются с технологиями, технологии — с религиями. Адская смесь всего этого и технологической сингулярности порождает технологическую эсхатологию (ожидание конца света). И мы видим, как эта тема, которая еще год назад была табуирована, вырвалась на поверхность. И если пять лет назад о ней говорили только священники РПЦ и отдельные маргиналы, то сегодня то же самое говорит Хокинг, который до этого технологическую сингулярность проповедовал. Мы наблюдаем жесточайший идеологический разворот.

Мы будем искать решения не в борьбе лириков и физиков, а в поисках лиричных физиков, в создании поколения фундаментальных инженеров, которые смогут опираться на фундаментальные свойства природы и переводить их в быструю цифру, а быструю цифру — в быстрый прототип и продажи. Именно здесь наше конкурентное преимущество. Мы хотим ввести понятие русских фундаментальных технологий (Russian Fundamentals) — как того, что объединяет нашу науку, нашу идеологию и в каком-то смысле нашу религию.

В прошлом году мы считали, что нам нужно всем рассказывать, как важна НТИ. Даже объявили открытый конкурс на позицию евангелиста НТИ. Три раза проводили, я так и не смог никого на эту позицию найти. Вопрос — как сделать так, чтобы поверили? Мой ответ сейчас — да никак, не надо, не нужен нам евангелист. Нужно вовлекать, а не проповедовать.

Вы хотите, чтобы робот Пушкин читал на ночь сказки вашему ребенку? Если посмотреть в глаза будущему, очень часто окажется, что вы смотрите в глаза чудовищу. Вам по-прежнему нравится Uber? А беспилотный Uber еще круче. Вы точно хотите жить в мире победившей НТИ?

Ракета против воронки
Страшное зло нам принесла некритически заимствованная из Долины идея инновационной воронки. Жутко бесчеловечная штука — 100 человек на входе, 3 человека на выходе. А институты развития что-нибудь предложили оставшимся 97 людям? Я понимаю, почему эта бесчеловечная машина работает в Долине — они цепляют таланты со всего мира. Им все равно: 97 человек разорились, уехали, Китай новых нарожает.

А у нас достаточно талантов, чтобы 97 человек из 100 выкинуть на свалку? Разве эта воронка, которая уничтожает идеи и возит труп стартапа по всем этажам инновационного лифта, пристойна для 2017 года? Почему так мало технологических компаний доживают до первой поставки? Разве это стоит тех денег, которые мы получаем?
Наша задача на 2017 год — сделать другую модель акселератора, модель ракеты, где эти 97 человек становятся не отбросами, а топливом. Они будут возвращаться, переучиваться и делать следующий запуск. Мы приглашаем всех работать над моделью российской ракеты, которая умеет выводить спутники на околоземную орбиту, но при этом не относится к людям как к расходному материалу.

Для этого нам нужно предолеть барьер между технологическими инноваторами (на понтах, с айфонами и связями в Долине), и теми, кто после работы идет не смузи пить, а в ближайший храм. Думаю, наше будущее — в модели, которую мы на форсайт-пароходе по пути на Валаам назвали «суровым северным русским православным стартапом». С ключевыми характеристиками: на вере и нейротехнологиях, через GnP (что переводится как говно и палки) к звездам, на тяге к Родине, то есть на правильно понимаемой идее патриотизма.

Старые институты мертвы, нужны новые

Существующие институты развития — мертвые социальные структуры. Нам нужно собрать новые с нуля, на базовых принципах: либо ты что-то делаешь лучше всех в мире, либо учишься у лучших. И с независимой оценкой результата, когда оценивают не друзья, коллеги и члены совета директоров, а капитализация на открытом рынке.

Сегодня лучшей практикой такого рода являются скорее движения бегунов, чем действующие социальные институты. Когда бежишь на длинные дистанции, нужно сосредотачиваться на технике бега, а не на скорости и не на пройденном расстоянии. В итоге скорость будет выше, а дистанция больше. Этому нам предстоит научиться.

Действующие институты нам не нужны, в том числе Агенство стратегических инициатив. Было бы стратегически правильно его закрыть. Но нам нужно много маленьких АСИ — как сеть людей, а не инвестиции в бетон. Нам нужны институты, создающие площадки для общения лидеров, а не новых феодальных начальников, которые распоряжаются бюджетами.

Половина наших проектов сегодня — оцифровка худших практик в новых формах. Что может быть ужаснее, чем назвать стратегическим проектом оцифровку очередей в поликлиники? Мы серьезно думаем, что нам нужно заниматься не улучшением качества здравоохранения, а быстрой записью в поликлинику?

Политическая логика требует от нас новых проектов, о которых надо отчитываться в СМИ. Но, если честно, нам нужно остановиться и подумать, чтобы научиться создавать новые институты, а потом уже вешать на них проекты. Много лет мы инвестировали в отверточную сборку, когда надо было инвестировать в станкостроение. Может, нашим институтам тоже пришла пора это осознать?

Сколько у нас сегодня в стране настоящих университетов? Я не знаю ни одного. Когда мы научимся создавать университеты так, чтобы они были соразмерны задачам времени, можно будет поговорить о будущем образования.

Источник