Медовый месяц Дональда Трампа и Владимира Путина, похоже, завершился. И не из-за химической атаки в Сирии, а потому что Америка не перестает представлять Кремль как империю зла.
Вовсе не химическая атака 4 апреля в Сирии положила конец виртуальному роману Дональда Трампа и Владимира Путина. Точки соприкосновения, обозначавшиеся во время предвыборной кампании, исчезли, «когда демократы и республиканцы из истеблишмента убедились, что отношения с Кремлем могут привести президента к краху», — говорит политолог Джон Миршаймер (John Mearsheimer), вспоминая неистощимые запасы свидетельств и доказательств, собранных вокруг непрозрачных связей Трампа с Россией. Сначала появились хакеры, грязные торговые связи, машины пропаганды запустили производство фейковых новостей в отношении Путина и Трампа. Далее настал черёд лазутчиков и сотрудников Трампа. Майкл Флинн (Michael Flynn) много и не совсем кстати говорил с российским послом Сергеем Кисляком, бывший руководитель предвыборной кампании Трампа Пол Манафорт (Paul Manafort) консультировал пророссийского лидера Украины Виктора Януковича, за бизнесменом Картером Пейджем (Carter Page) — сам Трамп то заявляет, что он с ним не знаком, то предлагает его кандидатуру на какой-то пост в президентской администрации — было установлено наблюдение в соответствии с постановлением предназначенного специально для этого суда. В июле прошлого года ФБР начало расследовать предосудительную связь между вселенной Трампа и Кремлем. Именно директор ФБР Джеймс Коми (James Comey) подтвердил то обстоятельство, вылившееся в форму асимметричного акта извинения перед Хиллари Клинтон (Hillary Clinton), что из-за расследования, связанного с публикацией ее электронных писем во время предвыборной кампании, случайно обнаруженной Коми, она, возможно, проиграла выборы. Он поступил, как некоторые арбитры, несоразмерно наказывающие за фол в попытке компенсировать ошибку, совершенную до этого в отношении другой команды. Для кого-то это стало подтверждением того, что даже глава американской разведки выполняет приказы Кремля.
Давление внутренней политики стало невыносимым даже для бесспорного мастера отвлекающих маневров и запутывания следов при помощи Twitter, а окружение, ищущее доказательств российского заговора, превратило Путина из актива для привлечения националистической прослойки, которая привела Трампа в Белый дом, в груз, способный привести его к гибели. История любви авторитарных лидеров осталась только в скетчах программы Saturday Night Live. В реальности Трамп с президентской серьезностью заявил: «Возможно, мы переживаем худший момент в отношениях с Россией». Прежние полные недоверия отношения восстановились после невероятного периода очарованности друг другом. Американское сознание, таким образом, вернулось в состояние равновесия после сомнений, которые вызывал президент, ухаживавший за мастером глобального антиамериканизма, самопровозглашенного нарушителя либерального порядка с атлантической тягой. Эти перверсивные игры в любовь и ненависть с российским медведем живут в атавистических клетках американской души. Есть причина, по которой среди мириад возможностей, предлогов и поводов, представленных критикам непредсказуемым президентом во время его восхождения к власти (а все это материал самого высшего качества), он в результате решил сосредоточить силы на российском вопросе. Ни одна другая конфликтная тема не захватывает в той же мере воображения разнородного фронта сопротивления Трампу, потому что, когда речь заходит о русских, все становится легально, любому обвинению можно верить, нет никаких преступлений и нарушений, которых нельзя вменить в вину, прямо или косвенно, огромному геополитическому противнику. Китай, который в постиндустриальных джунглях «забытого человека» является хищником, совершающим налеты на рабочие места и сливающим дешевую промышленную продукцию на Запад, не называют источником и сообщником любого зла на свете. Первенство вины принадлежит Москве. Этот простейшую задачу можно изучить на примере досье на Трампа, подготовленного бывшим британским шпионом Кристофером Стилом (Christopher Steele), о связях Кремля с кандидатом от республиканцев, опубликованного в прессе незадолго до инаугурации президента США. В данном случае речь идёт не о независимом докладе разведки, а о политическом исследовании, подготовленном по заказу противников Трампа, и как таковое оно отражает интересы заказчика. Нарисованная картина представляет собой гигантский заговор, в который ловкие чиновники не только втягивают Трампа в греховный альянс, фактически вербуя его как двойного агента секретных служб Кремля, но и превращают его в марионетку в его руках, так как президент становится жертвой шантажа из-за искусной подборки компромата.
Некоторые контакты, описанные в этом досье, полном ссылок на анонимные источники, впоследствии были подтверждены независимыми сторонами, но в целом оно напоминает параноидальную и манипуляционную силу, «эксплуатирующую личную одержимость и сексуальные извращения Трампа», до такой степени, что в нем фиксируются его предполагаемые встречи с проститутками, устраивающими в номере московского отеля «золотой дождь» в постели, где спал Обама во время своего официального визита в Россию. Это набор гипербол, строящихся на некоторых элементах правды, идеально соответствующих предрассудкам тех, кто его читает. Ценность этого досье с точки зрения расследования представляется почти нулевой, однако содержащееся в нем свидетельство восприятия Америкой России ценно для исследования коллективной психологии. Если разбираться в американском менталитете, отталкиваясь от геополитических хроник, мы находим русофобские настроения, и, казалось бы, они возвращают нас к антагонизму (безусловно, взаимному) эпохи холодной войны. Полвека конкуренции экономических моделей и радикально противоположной жизненной философии в мире, сплотившемся вокруг двух блоков, держащих друг друга под постоянным ядерным прицелом, постоянная конкуренция в любой области, от космической гонки до хоккея и шахмат, обычно закрепляет образ экзистенциального врага, но антироссийские подозрения не сопоставимы с антисоветскими. Этот вопрос более глубинный. Но насколько? Если антироссийские настроения характеризуют исторический паттерн, то что же лежит в основе этого конфликта, то скрытого и затихшего, то полного угроз и воинственного, готового пренебречь протокольными постулатами? Именно здесь начинается конфликт интерпретаций.
Дэвид Фоглсонг (David Foglesong), историк отношений Соединенных Штатов и России из университета Рутгерс, объясняет нашему изданию, что в последние 150 лет антироссийские настроения в Америке претерпели значительные вариации интенсивности, но при этом, в сущности, всегда сохранялись: «Америка переживала моменты сильного антагонизма и даже ненависти к иностранным государствам в определенных обстоятельствах, но эти страсти приходят и уходят, а в американском подсознании сохраняется неприязнь к России, потому что она связана с идентичностью, а не только с интересами». Был период в 19 веке, объясняет профессор, когда «Россия, вероятно, была нашим лучшим другом в Европе», но статус отношений ухудшился, потому что «Америка носит в себе ощущение миссии о трансформации России, она видит свое предназначение в том, чтобы она уподобилась ее собственной природе». В книге «Миссия Америки и «Империя зла»: крестовый поход во имя «Освобождения России» с 1881 года» ученый проанализировал попытки поколений американских политиков, интеллектуалов и активистов спровоцировать перемены в российском культурном устройстве, начиная первым делом с понимания свободы, «экспортируемой» даже за пределы Кавказа. Экзистенциальная миссия США синтезируется в категории «американской исключительности», которая, в сущности, подразумевает, по словам Фоглсонга, «моральное преимущество Америки над всеми прочими государствами. Америка представляет себя не обычным государством, а как агента истории, который не подчиняется ее законам». Неслучайно «исключительность» — это термин, который действует на нервы Кремлю. Когда в 2013 году Путин написал статью для газеты New York Times, чтобы обратиться непосредственно к американскому народу в один из наиболее сложных моментов сирийского кризиса, он раскритиковал заявления Барака Обамы об исключительности: «Считаю очень опасным закладывать в головы людей идею об их исключительности, чем бы это ни мотивировалось. Есть государства большие и малые, богатые и бедные, с давними демократическими традициями и которые только ищут свой путь к демократии. И они проводят, конечно, разную политику. Мы разные, но когда мы просим Господа благословить нас, мы не должны забывать, что Бог создал нас равными». Религиозный эгалитаризм в качестве упрека американской демократии? Удивительный парадокс. Чтобы не уступать, министр иностранных дел России в другой сложный момент сирийского кризиса (тот, что мы наблюдаем сейчас) поделился с журналом National Interest своими размышлениями о злодеяниях администрации Обамы: «Они были одержимы собственной исключительностью», — заявил он, решаясь истолковать историю основания американской демократии: отцы-основатели Соединенных Штатов тоже говорили о своей ведущей роли и считали американскую нацию исключительной, но они хотели, чтобы другие лишь учитывали американский опыт и следовали американскому примеру. Они никогда не предлагали США навязывать, в том числе силой, свои ценности другим».
Ирония этой древней борьбы с исключительностью, с восприятием себя над историей состоит в том, что этот термин выдумал не кто иной, как Сталин. Обычно его приписывают Алексису де Токвилю, однако это понятие ни разу не встречается в книге «Демократия в Америке», зато его можно обнаружить в свидетельствах разговора между лидером американских коммунистов Джеем Лавстоном (Jay Lovestone) и Сталиным в 1929 году. Лавстон передавал ему печальное сообщение о том, что американский пролетариат совершенно не заинтересован в революции. Сталин в ярости сказал ему возвращаться в Америку и положить конец «ереси американской исключительности». Он говорил о ереси по отношению к марксистской догме, само собой разумеется. Государство с наиболее развитым капитализмом, то есть наиболее созревшее для революции, не отвечало законам коммунистической революции, поэтому Сталин считал его «исключительным» в плохом смысле, как патологический случай в мире, стремившемся к подъему пролетариата. Негодование Сталина было связано с тем, что именно там, где пролетариат должен с триумфом одерживать победу, он даже не осознавал себя самое. Недовольство было связано с разрывом между ожиданиями и реальностью.
По мнению Фоглсонга, латентная русофобия в сознании американцев срабатывает аналогичным образом: «Старая мысль о трансформации России в соответствии с американской моделью во многих случаях казалась доступной и даже неизбежной, но, когда она так и не осуществилась, и Россия сохранила свою идентичность, эйфория превратилась во фрустрацию и антагонизм. Эта динамика существует еще со времен большевистской революции и риторики империи зла. С точки зрения конфликта идентичности, холодная война заняла место предыдущего столкновения. Когда Соединенные Штаты в 1905 году сыграли роль посредника после российско-японской войны, смягчив унижение Москвы, они видят возможность трансформации империи в западном направлении». В остальном, реформистские сообщества, такие как Общество друзей русской свободы (Society of Friends of Russian Freedom) уже давно с некоторым успехом проводили свою работу, настраивая общественное мнение в англоязычном мире на необходимость свержения царского режима и построения правительства либерального толка. «Бесполезно говорить, что Октябрьская революция безжалостно разрушила эти иллюзии, воздвигнув систему, оказавшуюся еще хуже, чем та, которую предлагали реформировать американцы», — объясняет Фоглсонг.
Крах Советского Союза — это еще один важный момент, когда Америка вновь видит приоткрывшуюся перед ней возможность спокойно, с применением либеральных инструментов ассимилировать своего главного соперника 20-го века. Под трубящие сигналы о конце истории Запад видит, как материализуется возможность привлечь к себе Россию. Билл Келлер (Bill Keller), бывший главный редактор газеты New York Times, который на закате холодной войны был корреспондентом в Москве и даже получил за это Пулитцеровскую премию, вспоминает в разговоре с нашим изданием, что «в горбачевские годы Америка пережила волну эйфории по России. «Горби» стал в США более популярной «рок-звездой», чем в России. С тех пор, я бы сказал, отношение Америки к России можно было бы определить как беспечное». Беспечность убивает, как гласит военный девиз, часто появляющийся на стенах американских военных баз, точно так же оптимизм эпохи перестройки оказался лишь предвестником новой депрессии. Энн Эплбаум (Anne Applebaum), журналистка польского происхождения, родившаяся в Соединенных Штатах и тоже, в свою очередь, получившая Пулитцеровскую премию, уверена, что русофобии в Америке не существует, а доминирует в ее отношении к России скорее равнодушие: «Россия не волновала американские политические круги до самого ее вторжения на Украину. Доказательства российской коррупции игнорировались, военное вмешательство в Грузию и политическое участие в Центральной Европе было сведено к минимуму, да и даже после Украины администрация соблюдала осторожность. Лишь когда Россия вмешалась в американские выборы, выявляя странные отношения между Трампом и Путиным, она действительно вызвала интерес со стороны США», — говорит нашему изданию Эплбаум.
Одна из гипотез, объясняющих внезапную беспечность в отношении того, что незадолго до этого считалось «империей зла», — это предубеждение, что крах Советского Союза автоматически приведет к либерализации России. «Американцы в течение многих лет преувеличивали то расстояние, которое Россия прошла от своего прошлого, чтобы минимизировать наши позиции. Со временем стало все сложнее сохранять это оптимистическое отношение», — разъясняет Foglio Стивен Сестанович (Stephen Sestanovich), политолог из Колумбийского университета, занимавшийся отношениями с Россией в Совете национальной безопасности в администрации Рейгана и в Госдепе под управлением Клинтон. «Поворотным моментом, само собой, стал кризис на Украине. Когда-то я говорил русским, особенно, тем, кто занимался внешней политикой и безопасностью, что в Пентагоне никто не делал карьеру, занимаясь вопросами российской угрозы. Это оскорбляло некоторых моих друзей, считавших, что Россия заслуживает большего внимания, но это была правда. В какой-то момент это перестало быть так. Сегодня работа в сфере сдерживания угрозы со стороны России вновь представляет прекрасные возможности для карьеры. Кто несет ответственность за эти перемены? Путин», — говорит Сестанович.
Если виртуальный медовый месяц Трампа и Путина, при оценке его с исключительно политической точки зрения, был аномалией, то в системе сближений и падений, ухаживания и отказов, напряжений и перезапусков отношений между двумя странами она оказалась встроена в сформировавшуюся динамику. Нельзя забывать, что целые команды чиновников-энтузиастов и специалистов по Советскому Союзу того же калибра, что и клинтонский Строуб Тэлботт (Strobe Talbott), активно работали в 90-е годы над ускорением процесса американизации, который представлялся неизбежным, а поколение спустя другие коллеги, такие как посол Майкл МакФол (Michael McFaul), с тем же рвением старались выполнить ту же миссию на фоне путинского правления. Ряд эпизодов ознаменовал завершение этого проекта, возобновив русофобию, которой, казалось, пришел конец вместе с историей Фрэнсиса Фукуямы. Мюнхенская конференция 2007 года, на которой Путин обвинил Америку в дестабилизации глобальной обстановки и в прочих грехах, война в Грузии, дело Ходорковского, вторжение на Украину, вмешательство в войну в Сирии. Теперь мы наблюдаем настойчивую поддержку режима Асада и шиитской оси, при помощи которой Москва проецирует свое влияние в ближневосточном регионе. В перерывах происходят встречи в Пратика ди Маре и разговоры на камеру о перезагрузке с красной кнопкой, и ничего из того, что могло бы обратить вспять направление отношений. Но оно не единственное в фазу развития после холодной войны.
По мнению Фоглсонга, свидетельство того, что действия Америки до и после советского периода были направлены на глубокое реформирование российской концепции, а не только на сдерживание ее стратегического влияния, следует искать в параллельных судьбах двух Джорджей Кеннанов (George Kennan), дальних родственников, отметивших два периода в отношениях между США и Россией. Более известный из них был теоретиком сдерживания экспансионизма, свойственного советскому режиму, но, как он объяснял уже в «Длинной телеграмме» в 1946 году, продвижение и укрепление институтов либерального капиталистического Запада было необходимо, чтобы противостоять угрозе. Столкновение двух систем непременно должно было привести к ассимиляции одной стороной принципов второй. Менее известный из Кеннанов был путешественником, который на рубеже 19-20 веков отправился верхом в самые отдаленные регионы Сибири, объехал весь Кавказ вдоль и поперек, проехал Россию от Камчатки до Петербурга. Его влекли те же настроения, что и его родственника, и при помощи Общества друзей русской свободы он всячески пытался продвигать общественные модели, схожие с тем, что он знал у себя на родине. Он также стал основателем первой оппозиционной по отношению к царскому режиму газеты на английском языке «Свободная Россия».
Именно это благонамеренное стремление Америки освободить Россию, спасая ее от нее самой, создало в коллективном сознании «презумпцию вины» русских. Это выражение использует Николай Петро (Nicolai Petro), профессор политологии университета Род-Айленда, работавший в Госдепартаменте при Джордже Буше-старшем. Ни одно другое государство не обвиняют одновременно в стольких мерзостях, отмечает Петро, начиная с нестабильности на Ближнем Востоке до победы Трампа, и эта свобода в обвинении Кремля является результатом процесса «снижения противника до иррациональности». «Российская культура, — объясняет Петро, — излагается как чуждая. Многие, от Обамы до Меркель, говорили, что Путин — непредсказуемый лидер, размышляющий категориями прошлого века. Правящий класс не считает, что доминирующие в геополитике теории, действуют и в России. Или, по крайней мере, в таком виде нам это преподносят. Отсюда следует тот факт, что Америка не должна оправдывать свою политику перед Москвой. Однако если эта предпосылка отношений между двумя державами рациональна и прозрачна, а другая — смутна и непонятна, легко увидеть, какой тип отношений может получить развитие». Единственный тип отношений, с точки зрения Петро, определяется «презумпцией превосходства универсальной либеральной системы, которая с искренними намерениями применяется для обработки собеседника». Если американская русофобия существует, то она порождена эйфорией в отношении России, чудесной возможностью вернуть Москву на правильную сторону истории, которая циклически появляется. И точно так же циклически исчезает.