В начале апреля на донецком полигоне «Торез» прошел смотр резервистов, ознаменовавший очередную дату: за три года до этого над Донецкой ОГА (областная государственная администрация) вместо одного украинского взвилось два флага — Донецкой Республики и России.
Одновременно с этими событиями началась война, официально именуемая «противостояние на Юго-Востоке Украины». Как ни называй происходящее, эта война длится уже три года. Ее участники и/или заложники — более шести миллионов жителей территорий подконтрольных ЛДНР и ВСУ, а также военные и добровольцы с обеих сторон. На этой войне сражаются и гибнут люди, культурно практически не отличимые от жителей Владимира, Костромы, Новгорода или Новосибирска. Как это выглядит хотя бы со стороны ЛДНР — попробую рассказать.
Донбасс ранней весной выглядит как картина на евангельский сюжет в исполнении мастеров готического Возрождения — буро-желтая всхолмленная степь с пятнами прозрачных дубрав и низких кудрявых сосен, прерывающаяся гигантскими правильных и неправильных форм терриконами и заржавевшими вышками шахтных конструкций. Вдоль трассы — шахтерские и рабочие городки: советской постройки центр со школами, магазинами, обязательным ДК, и собственно плоть города — малоэтажная индивидуальная застройка без примет села.
Донецк, да и та часть его агломерации что я увидела, удивительным образом сочетает в себе советское, европейское и даже американское начала обустройства. Наряду с хрущевками и памятниками единству партии и народа, не сохранившимися даже в континентальной России, здесь торжествует порядок частного городского (пригородного) домика, пресловутого белого штакетника. Может, отсюда и упорство в борьбе за свою землю — потому что это не только степи и шахты, но и личное пространство от крыльца до калитки.
Центр же города, его сердце, при всей глобализованности и даже в хорошем смысле европейскости обладает выраженным региональным характером; первая и самая отчетливая его примета — этот город очень дисциплинирован и чтит свое трудовое и воинское советское прошлое: столько памятных досок рабочим-передовикам, инженерам, ученым, солдатам и офицерам, причем не только героям ВОВ, но и, например, воинам-афганцам я не встречала ни в одном российском городе. Даже в нынешнее трудное время Донецк очень подтянут — за минуты до комендантского часа по пустынной центральной улице идет пылеуборочная машина, помигивая оранжевыми фарами. По набережной реки Кальмиус парочка движется при свете фонарей, подгулявшая молодёжная компания торопится по домам, и одновременно далеко за рекой начинаются прилеты; они слышны как сквозь вату и поначалу очень трудно все это совместить в голове — освещённую набережную, весёлых людей и артиллерийские залпы.
Непросто совместить также еще ряд вещей: уютный, одновременно величественный и очень чистый центр города с работающими хипстерскими кафе — и полный блэкаут банковской системы (карты Республиканского банка ДНР пока не в счет). Вытащить кэш с российской или украинской карты возможно только полулегальным образом и с некоторой комиссией; и это при том, что на главной площади города красуется здание Сбербанка. Два местных мобильных оператора — «Водафон» (украинский МТС) и республиканский «Феникс» настолько не дружат друг с другом, что звонок с «Водафона» на «Феникс» и наоборот попросту не проходит. Продукты питания и лекарства продаются по ценам, сравнимым с петербургскими и московскими, а средняя зарплата составляет от пяти до семи тысяч рублей, и это при зашкаливающей безработице. Правда, в Донецке усилиями нынешней администрации дешевая коммуналка и сверхдешевый общественный транспорт — проезд, например, на троллейбусе стоит три рубля. Но троллейбусы и весело звенящие трамваи заканчивают ходить около десяти вечера, потому что в 23:00 начинается комендантский час. А такси (тоже недорогое) после 21-го скорее всего обойдется по двойному тарифу.
Донецк очень красив даже без скидки на адреналин. Он представляет собой гармоничный синтез русского губернского и большого советского города; его архитектура, в объектах которой по отдельности нет ничего выдающегося, непротиворечива внутри ансамбля и отлично чувствует холмистый балочный ландшафт. Это город, по которому приятно гулять — здесь много зелени и достаточно эффектных ориентиров. В садике возле восстановленного кафедрального Спасо-Преображенского собора орут сойки и сороки, из клумб торчат аккуратно подрезанные черенки роз. Перед собором установлена стела с Михаилом Архистратигом, подаренная киевлянами каких-то пятнадцать лет назад: да хранят вас силы небесные, написано на мове. И они, видимо, хранят. Михаил с крыльями и сверкающим мечом теперь обосновался на гербе Республики.
Донецкие церкви — отдельная строка. Они в прекрасном состоянии, купола сверкают даже на прифронтовых храмах. Когда я спросила бойца, который вез меня в Ясиноватую — не боятся ли они давать такой хороший ориентир для артиллерии — он только повел плечами. Казалось бы, известны специальные прилеты по церквям — но то ли фатализм дончан, то ли своеобразная рыцарская религиозность заставляет их храмы сверкать. Тут же, переваливая гребень очередной балки, мы увидели прилет на позиции ополчения под Ясиноватой — среди затишья, в которое мне повезло попасть. А в самой Ясиноватой на грохнувший издалека артиллерийский залп никто даже не почесался; позже один из местных, хозяин голубятни, сказал про своих птиц — видите, какие они сейчас спокойные… А если бы обстрел намечался, разлетелись бы!
Религиозность Донбасса особого рода — здесь эта тенденция явно сильнее, чем в России, но при этом иного плана, чем народное сельское православие Малороссии и Западной Украины, где чтут каждый церковный праздник недеянием. Донбасс религиозен в смысле сурового препоручения себя высшим силам — в забое, на войне, в повседневных лишениях. Праздник-не праздник — надо работать. Сколько раз я слышала здесь эту максиму: от судьбы не убежишь. Своего рода апофеоз подобного мироощущения — проходная Макеевского коксохимического комбината, где заводские трубы соседствуют с церковным куполом.
Из разных точек агломерации видны огромные терриконы — черно-охристые, зачастую правильных геометрических форм. Они придают пейзажу несколько инопланетный характер.
На дверях некоторых магазинов и офисов висят перечеркнутые значки «Калашникова» — это когда с оружием нельзя. Центровой двор с балкона кафе: видны белые тополя и одна из ахметовских высоток. Можно курить, пить белое вино, в меню есть буайабес. Правда, кроме меня, меню и персонала в кафе никого нет, вообще. На второй-третий взгляд город напоминает тщательно заправленную кровать, чей обитатель то ли в дозоре, то ли в отъезде, то ли вовсе её более не сомнет.
Это довольно сложно уложить в голове — ты находишься в очевидно родном городе, здесь говорят по-русски, то же вероисповедание, тот же бэкграунд, тот же зеркальный новострой, провинциальный ампир и даже хрущевки те же — но при этом совершенная Латинская Америка: вот по улице катится БТР, вот тебя задерживает патруль за фотографирование вокзала, и отпускает не при взгляде на документы, но на сумку с гюйсом Российского флота, который, по случаю, напоминает флаг несбывшейся Новороссии.
И невозможно не осознавать, что твой третий-четвертый-тридцать четвертый Рим как бы то ни было за этих людей вписался, да и правда же не чужие, но потом принялся вилять. И эти люди по-прежнему рады тебе, но радость эта уже переходит в настороженность и некоторое сложное чувство — потому что разница между тобой и ними с одной стороны совершенно не ясна: один язык, культурный код, можно обсудить с детьми шоу «Голос» (взрослым все же не до этого), с другой стороны — вопиюще очевидна; завтра или через неделю ты уедешь в город, который не обстреливают, где не составляет проблемы зайти среди ночи в бар, и, о чудо, расплатиться карточкой, а если твоей маме захочется поехать отдыхать в другую страну, с ее паспортом это возможно, то ее пенсия никуда не денется. А на Донбассе социальные выплаты перестают начислять после нескольких месяцев отсутствия — потому что мало ли что с человеком могло случиться.
И ты, в свою очередь, начинаешь испытывать ощущения тоже весьма непростые, которые составляются из близких к противоположным чувств гордости и досады, или даже стыда — потому что никак не без нашего участия — или безучастия — этот искренний и трудолюбивый город с его людьми превратился в латиноамериканскую окраину, и когда официанты в кафе извиняются, что не могут принять карты Сбербанка, и, краснея, объясняют тебе как можно обналичить деньги, звонят знакомым, чтобы найти какие-то варианты, а ты все не можешь врубиться, как это вообще, и в итоге приезжаешь на главную площадь города, где на углу через сквер со стендом «я сердце Россия» высится офис с зеленой вывеской и логотипом, и надписью на дверях: «отделение закрыто», и стоишь и не понимаешь уже того, как при этом закрытом отделении еще бОльшая часть дончан продолжает вот это — я сердце Россия, а с рекламного бокса на тебя смотрит комбат Гиви и сообщает, что если ты никогда не сдаешься, то рано или поздно увидишь, как сдаются другие.
Трудно также отделаться от мысли, что интуитивная стратегия России по отношению к регионам, стремящихся к воссоединению с метрополией или хотя бы культурной и экономической интеграции с ней де-факто повторяет вековую практику создания своего рода «казачьих окраин» с определяющей ролью в них разного пассионарного люда и неизбежно относительной законностью. Возможно, это как-то работает в сельском Приднестровье или Южной Осетии, но более чем миллионная городская агломерация в таком режиме долго жить не может. Отсюда, при всей яркости и своеобразной привлекательности идеи «народных республик» — неослабевающее ощущение подспудной катастрофы ежедневного бытия для тысяч обывателей, причем оно не исчерпывается смертями и увечьями от украинских снарядов, потому что и помимо них здесь очень трудно живется обычному человеку. Проблемой становятся самые простые вещи, которые в режиме цивилизации и относительного российского благополучия мы попросту не замечаем, воспринимаем как должное.
С тех пор, как я вернулась из Донецка, каждое утро просыпаюсь в тревоге и некоторое время не могу понять, где нахожусь. Вижу за окном не белые пирамидальные тополя, но березу против дома, ивняк у железки и дальние липы парка Заячий Ремиз; с ними приходит ощущение безопасности, но фоном остается еще что-то, чему сложно подобрать определение. Пожалуй, точнее всего будет назвать это чувством того что случилось нечто непоправимое.
Избавиться от него не получается. Наверное, потому что непоправимое действительно произошло; и вместе с тем остается еще целый ряд вещей, которые все еще можно поправить.
Границы
На пути следования автобус Санкт-Петербург-Донецк проходит две таможни — федеральную и республиканскую. Российский пограничный пункт в Новошахтинске по-прежнему укреплен от обстрелов — в самую горячую фазу войны сюда не раз прилетало, но все равно производит впечатление форпоста цивилизации с присущей ей бюрократией; помимо стандартной процедуры вам (гражданину РФ) скорее всего, дополнительно сообщат, что вы въезжаете в нестабильный регион. На таможне ЛДНР ограничиваются проверкой паспортов и багажника, но вместо дам-пограничниц на вас смотрит боец в камуфляже; на долю секунды задерживает взгляд на каждом лице. Ясно, что если вызовешь подозрения, то разговоры будут вестись уже в совершенно другой обстановке.
— Краснопаспортных — двое, — сообщает водитель «своему» погранцу.
Я понимаю, что он имеет в виду людей с российскими паспортами, нас действительно всего двое в автобусе. Паспорта ДНР/ЛНР тоже красные, у дончан даже почти такой же орел на обложке, но к ним этот местный мем не пристает. Доставая свой красный паспорт с коронованным орлом из сумки или из широких штанин, ты моментально ловишь на себе взгляды. Действительно, здесь трудно отделаться от ощущения, будто ты какой-то долбанный американец, припершийся со своей демократией, кредитными картами и орлиным паспортом, со своей огромной и как ни крути в неплохом тонусе страной за спиной — на территорию, где у людей совершенно иного порядка проблемы.
После пересечения российской границы пассажиры автобуса, в основном местные с Донбасса, что едут на побывку с заработков или возвращаются домой насовсем, оживляются, как по волшебству. Молчавшие более суток дороги от Петербурга до Новошахтинска, дончане начинают разговаривать — и по мобильникам, и друг с другом; салон наполняется глуховато-мягким донецким говором, в котором не только южное фрикативное «г», но и вообще большинство согласных звучат слегка хрипловато. На пропускном пункте Снежное — граница ЛНР и ДНР, пассажиров встречают два рыжих приветливых бобика. Они улыбаются и яростно молотят хвостами — пушистым и гладкошерстным, в то время как водитель автобуса предупреждает, что за брошенный в расположении окурок можно уехать «на яму» на пару суток. Не вполне ясно, шутит он или нет — бобики улыбаются, боец-пограничник расслабленно прохаживается вдоль бетонного заграждения, но все мужики на всякий случай педантично гасят бычки в жерле металлической урны, похожей на те, что стоят на входе в какой-нибудь петербургский хипстерский бар. Попутно брюзжат на тему, что понаставили мол, границ — все мечтали о Новороссии в теснейшем альянсе с метрополией, а получили две маленькие республики, границы и надолбы, остров Свободы среди степей. Это первое мое столкновение с господствующим умонастроением, и не только среди гражданских.
Центр и фронт
— Жизнь у нас очень тяжелая. Хочется, чтобы было как до войны. И жили хорошо, и была законность.
Молодая женщина с коляской, показывает мне дорогу к крытому рынку, на котором, по слухам, одно время работал парковщиком один из героев ДНР Михаил «Гиви» Толстых.
— Хотите обратно под Украину? — не веря своим ушам, спрашиваю я.
— Да хоть бы и под Украину, раз России мы не нужны. Жили неплохо, была законность…
После я узнаю, что это не самая распространенная, но встречающаяся точка зрения, характерная особенно для донецких обывателей из центра города, который обстрелы затронули мало, к тому же значительная часть его жителей среднего класса на время активных боев выезжала — кто на Украину, кто в Россию.
— Живем очень скудно, появились новые элиты, старый бизнес прижимают. При Ринате Леонидовиче лучше было. Зря Россия сюда влезла, — сообщает мне уже другая собеседница, женщина средних лет, муж которой, по ее словам, зарабатывал тем, что возил «титушек» в майданное время. Сейчас она пилит его за это. — Нам это все воодушевление было чуждо, мы митинги 14-го в Донецке смотрели по телевизору и офигевали. Тогда как раз поняли, что нормальная жизнь закончилась. Я обстрелы тоже видела, ты не думай. И у меня ощущение, что наши… они, на ответку специально напрашиваются. Посмотрели на эти залпы с балкона — пришлось с детьми уехать. Потом вернулись — не оставлять же квартиру, хорошая квартира, наш дом, зарабатывали на нее годами, а теперь она копейки стоит, если ее продать, то на Украине, например, и не купишь ничего. Напиши, пожалуйста, правду, — всхлипывает она, когда мы расстаемся.
Вот, пишу. Но есть и другая правда.
Вечером горничная Инна из гостиницы рассказывает, как во время самых интенсивных обстрелов ополченцы под огнем привозили им воду, как украинский снайпер убил коммунальщика, который ликвидировал повреждение газопровода, «чтобы все к чертям не рвануло».
— Под Украину не пойдем, какое там, они столько наших поубивали. В моем только доме восемь молодых ребят на войне погибло. Гражданских тоже уйма. Захарченко молодец, все правильно делает, но хорошо бы, конечно, чтобы Россия побыстрее пришла…
…- У меня мама из Донецка, а отец с Западной Украины. Летом-осенью четырнадцатого я уезжала к нему. Немного опасалась, конечно, но когда как-то раз в учреждении там сбилась на русский, никто мне слова не сказал… Потом вернулась, у меня здесь ведь и мама оставалась, и молодой человек. Недавно мы поженились. — Рассказывает еще одна знакомая, Наташа: тонкие черты, живые темные глаза с легкой раскосинкой; типаж тезки из «Войны и мира», только не момента знакомства с Андреем, а скорее уже замужества с Пьером. Наташа архитектор по профессии, сейчас занимается в Донецке восстановлением поврежденных зданий. — После произошедшего у нас я пересмотрела свой взгляд на историю… Часто говорится, и у классиков тоже, что историю делает движение народных масс. Но большинству людей никакие движения не нужны. Есть какие-то активные, пассионарные люди, причем у части у них перегрета голова. Они все и решают. А остальные просто живут и терпят. Мне очень жаль людей с той стороны, хоть их армия нас и обстреливает. Знакомый ополченец, человек которому я безусловно доверяю, рассказал что они как-то взяли в плен танк ВСУ: он ехал по улице поселка, пушка задрана, и стрелял в небо. Когда они подбили гусеницу и приблизились, то оказалось, что башня танка была заварена снаружи. Экипаж они взяли в плен, это были обычные парни.
Позже Наташа присылает мне фотографии объектов, которые они восстанавливали или просто фиксировали разрушения: школа в Петровском районе, где люди год жили в бомбоубежище, детский садик «Вишенки» в городе Кировске, куда попал «Ураган», часть ракеты от «Урагана», которая угодила в дом к ее подруге.
— Подруга открутила ракете хвост, а большая часть осталась под полом. Она ее потом замуровала, заделала плиткой. Снаряд был кассетным, поражающие элементы разбросал по дороге, к ней только болванка прилетела.
Я думаю, что Наташа все же не совсем права. Открутить ракете хвост, замуровать остальное плиткой и продолжать жить — это тоже позиция, и не то чтобы слабая.
— Было время, когда город настолько опустел, что по улице Артема (главная улица Донецка — прим. авт.) можно было пройти в одних трусах, и никто не обратил бы внимания. Да и без трусов можно было бы. — Говорит один из жителей, не выезжавший с Донбасса ни на день. — Тогда под обстрел можно было попасть даже в центре: у меня товарищ-таксист вез женщину с ребенком и кота, в машину прилетело… Мужика покалечило, женщину и ребенка насмерть, а коту хоть бы хны. Такая странная судьба.
Понятием судьбы дончане оперируют постоянно — наверное, это такой способ не сойти с ума.
Ополчение
На кладбище «Донецкое море» сегодня сороковины Михаила «Гиви» Толстых. После душераздирающих кадров всенародных похорон снова ожидаешь единения людей в гордости и скорби, но на подъезде машину останавливает автоматчик, направляет по другой дороге. Таксист комментирует: «Надо же, опять кого-то модного хоронят». Словечко характерное, описывающее отношение части людей и здесь, и в большой России как к беде, так и к единению в ней — в общем, ко всей этой высокой и временами всерьез опасной метафизике, толкающей людей против базовых инстинктов отдельной особи и потому совершенно неразличимых как издателями глянцевых журналов, так и их потребителями. На этом уровне восприятия героев ДНР действительно сложно назвать иначе чем модными парнями.
Участок нового воинского некрополя охранялся и с центрального входа также. Мы поговорили с бойцами, они посмотрели мой паспорт, сказали, что пропустить не могут, но позовут старшего, как только будет такая возможность. Еще через час подошел офицер, не новый сомалийский комбат, а безопасник, по-видимому; средних лет, с сухим римским профилем. Объяснил что и как, почему не пропускают. Под конец беседы — ну вы не думайте только, что мы здесь все такие бурые… «А какие вы еще? Такие и есть», — хмыкнула я. Дяденька не улыбнулся, но слегка помягчел. Провел меня через перекрытый проезд; там очередной взвод «Сомали» медленно шел мимо могилы Гиви.
Обратный таксист, вкурив откуда я еду, долго рассказывал про то как ополченцы отжимали у людей квартиры и машины. А у вас, — заметил он, — они бы могли отобрать, как минимум, мобильный телефон! А то и…
— Оля, — спросила я вечером у новой донецкой приятельницы: бывшего мужа ранили под Славянском безоружным, когда он гуманитарку вез, восемь пулевых и осколочное, после этого он еще даже повоевал, но изрядно двинулся по ПТСС, брак рухнул, так что ополченцев она знает с разных сторон. — Правда ли, что ополченцы отжимали квартиры-машины, вообще именно для этого многие туда и шли? Ведь ладно это наши модники, так и у вас об этом поговаривают.
— Ты знаешь, я массу таких разговоров слышала, но именно слышала, сама и мои знакомые с подобным не сталкивались. Но, думаю, в 14-м бывало, потому и начали кое-кого потом закрывать. А насчет того, что для этого туда и шли — ну, видишь, вот эти люди, которые такое говорят, они, мне кажется, просто очень любят денежки, но при этом у них кишка тонка пойти в ополчение и проверить, можно ли там отжать квартиру…
Оля начинает смеяться, представляя, видимо, какого-нибудь знакомого куркуля, который идет в ополчение отжимать квартиру или бизнес у соседа.
В это время ее старшая дочка Лера врубает телек на полную.
— Не перебивай взрослых! — сердится Оля.
— А когда будет моя очередь с Наташей поговорить? — вредничает Лера.
Младшая, Саша, сидит тихо и улыбается. У нее сегодня день рождения. По этому случаю они с мамой и сестрой слопали сладкий рулет, а у меня только и нашлось ей подарить — карманное зеркальце.
…- В четырнадцатом годе был удивительный народный подъем, но и много бывало гамна, — говорит мне офицер одного из подразделений армии ДНР. «Гамна» — это региональная норма, как и «ложить» в значении «класть»; за прошедшие дней пять мне уже даже перестало царапать ухо. — Практически у каждого соединения была своя «яма», которую использовали в соответствии с собственными представлениями о прекрасном… Кто-то диверсантов ловил, а кто-то. вот, например, было такое подразделение «казаки». Подразделения этого больше нет, но много они натворили и многое испоганили… Раньше мы тут кубанки носили, и я тоже, я же донец потомственный. Этих «казакующих» я за казаков и не считал, но пришлось от кубанки отказаться — просто чтобы не ассоциироваться. Наша паранойя нынешняя — она отчасти от этого, многое приходится вычищать. К тому же националистическое украинское, да и просто правое подполье — вовсе не миф. В этом плане мы в русле европейских тенденций: у нас есть тут и нипстеры (наци-хипстеры — прим. авт.), и вся эта модная зараза общеевропейская из Украины, да и из России отчасти заползла — это, конечно, щенята еще, пусть и правее них только стенка. Но есть и настоящие боевые группы.
Что бы ни говорили ополченцы о себе и друг о друге — а говорят они всякое, помимо действительных грехов войны дают о себе знать и противоречия между батальонами-ватагами первого периода боевых действий, снять которые как раз и призвана военная реформа, перетасовка бойцов между подразделениями и формирование новых частей, но столько цельных и прямодушных людей примерно в одном месте я до этого не встречала ни разу. Удивительно отношение к противнику — жесткость до жестокости, но зачастую с долей уважения за отвагу и безбашенность — к добровольческим батальонам, и сочувствие с ноткой презрения — к призывникам из ВСУ. «Мы их часто даже и не меняли, если наших пленных на той стороне не было… Накормим и отпускаем. Это ж пацаны еще, какой с них спрос».
Легенда
В кафе «Легенда» близ главной площади Донецка собираются те, для кого нынешняя война — не только часть жизни, но и работа, как бы цинично это ни звучало: журналисты, наблюдатели, правозащитники — всякий адреналиновый люд. Заходят и ополченцы — то есть, теперь уже офицеры армии ДНР. Кому положено — при оружии, на столах стоят пепельницы; попробуй тут не закури.
Журналисты на этой войне де-факто воспринимаются как комбатанты: их брали в плен и увозили «на подвал», убивали, за ними специально охотились. Донецкий таксист, который возил несколько групп российских телекорреспондентов, рассказал, как попал под обстрел вместе с одной из них: источник сообщил, что в условленном месте в условленный час произойдет обмен важных пленных. Журналисты вскочили в машину, помчались, но подъехали с небольшим опозданием и увидели, как по группе уже собравшихся коллег с украинских позиций сработал миномет.
…Говорят, в четырнадцатом годе Донецк был запоздалой рифмой к «Белой гвардии». Сейчас он скорее напоминает Мадрид времен гражданской войны в Испании: ополченцы, военные советники, агенты, искатели приключений, диверсанты, таксисты, которые знают все обо всех и гражданское население, которое тонет в море разнонаправленных слухов, само же их продуцируя. Редкая открытость сочетается с тотальной паранойей: видимо, постоянная близость смерти снимает множество барьеров и после короткого периода зажима собеседник вываливает на тебя уйму противоречивых сведений. В подобной обстановке информационная политика фильтров и умалчивания кажется абсолютно бессмысленной и даже вредной, вместо одной правды, пусть и не самой удобной, порождая каскады домыслов. Так, весь город судачит о том, что в день достопамятного взрыва на «Мотеле» на границе Донецка и Макеевки никакого прилета украинского снаряда не было, а взорвалась машина с боекомплектом.
Умопомрачительные жестокие мемы: как отличить нациста зимой? Он даже на снежном поле не наденет маскхалат. Психические атаки добробатов под амфетаминами, перестрелки на окраинах города-миллионника, которые местные называют биатлоном или пинг-понгом. Пышная теневая экономика. Катание туда-сюда через две (нет, три-четыре!) границы и уйму блокпостов. Жуткие и комические истории, в которых человек извне никогда не поймет грань хохмы, правды, жестокой иронии.
Невероятные глаза ополченцев четырнадцатого — ясные, умные, с отчетливой сумасшедшинкой.
— Кшатрии уходят, — констатирует очередной мой собеседник. — Приходят пятисотые.
— А кто это?
— Те, кто воюет за зарплату.
Потом добавляет:
— Тем не менее, баланс духа и бабла на этой территории выровнялся на время.
В этом что-то есть.
Накануне отъезда из Донецка решила все-таки посетить воинский некрополь на «Донецком море». По странному стечению на вызов приехал тот же таксист.
— Я вас в прошлый раз возил на кладбище.
— Ну и теперь туда отвезите.
Будний день: ни даты, ни охраны. В весеннем лесу бесятся дикие голуби: воркуют, бьют крыльями. Одна за другой подъезжают две машины, выходят супружеские пары, одна с ребенком, несут цветы. Молодая женщина кладет гвоздики к могиле Арсена Павлова, затем наклоняется и гладит его фотографию.
Не нахожу пока другого определения Донбасса по отношению к России как «сакральная жертва». Эта многонациональная территория с советским еще культурным кодом стала и поводом для раскола — или откола части граждан, и цементирующим началом для остальных людей метрополии. На почве конфликта рушились (и создавались) дружеские и любовные связи, даже семейные общности. Болотная была возможна только до обстрелов Донецка; после них остались только нелепые истории с зеленкой и студенческие бунты по поводу кроссовок премьера. Можно надеяться, что теперь Россия не повторит судьбу Украины.
Не может быть двух мнений — лучше бы этих жертв с обеих сторон не было вовсе. Но коль скоро они случились, они не должны остаться напрасными. Зубную пасту не затолкать обратно в украинский тюбик; дончан надо позвать в Федерацию — они заслужили русское гражданство так, как почти никто из тех, кому оно упало по случаю географии. Самое удивительное, что даже для небольшой численно проукраинской части населения стабилизация, пусть и под российской эгидой, обернется к лучшему — в мирном регионе с растущей экономикой проще продать квартиру по нормальной цене и выехать хоть во Львов, хоть в Польшу. А остальной Донбасс обратно в Украину не поедет ни за какие коврижки.
Нам, конечно, придется с ними жить. С этими людьми, воевавшими и погибавшими за право быть с Россией, быть русскими. Это потребует от нас соответствия. И именно это, возможно, нас и спасет — хоть на какое-то время… А быть может, и навсегда — не как нацию, это прошлый век, а как огромный, многонациональный, и в будущем, кто знает, единый и счастливый народ.
Фото представлено автором
Также можете посмотреть все новости Украины за сегодня