Впервые, кажется, становится печально. Классическое тоскливое русское похмелье? Если я все правильно помню, в русском языке существуют точные определения для этого «вида деятельности». Есть термин, обозначающий печальное опьянение, есть и другой — определяющий состояние беспамятства, которое длится в течение нескольких дней, когда пьяные бродят по улицам в замутненном алкоголем состоянии рассудка, словно участвуют в шаманской процедуре изгнания злых духов.
Об этом мне рассказывал один мужчина в поезде на Кавказе несколько лет назад во время долгого пути из Астрахани в Грозный. Само слово выветрилось из головы, и мне не хочется искать его в Google.
Нет. Это нечто иное, что происходит при очередном тосте с поднятыми бокалами под крики «За здоровье!» и «Да здравствует Италия! Да здравствует Крым!». Молодая москвичка, сидящая за столом вместе с нами, ординатор, говорящая немного по-английски, уже заметила вслух при всех, что я ни разу не говорил «Да здравствует Россия» или «Да здравствует Украина», предпочитая всякий раз произносить слово «Крым».
Дело не в вялости, те, кто со мной знаком, знают, что я ношу с собой воспоминания о честных битвах без отступлений. Просто здесь было неуместно заводить разговоры о политике, даже в мелочах, демонстрировать свою позицию о чем-то, что я мог наблюдать только снаружи. Ты имеешь полное право и даже должен придерживаться своего мнения, но тут настал момент прислушаться к тем, кто ежедневно проживает эту ситуацию изнутри.
Теперь казалось, что лицо этого великана омрачила атавистическая тоска. Мне было нетрудно понять, что это, тоска изгнанника, я наблюдал такую тоску в глазах своего деда, вспоминавшего о земле, которую он предал и перепродал тому, кто предложил самую выгодную цену, о могиле своих предков, о полях, где он играл с братьями и где больше ни разу не бывал.
Я был в Крыму уже неделю, и у меня уже сложилось о нем определенное представление.
Аннексия республики Крым Российской Федерацией, безусловно, была незаконным силовым актом. Однако стоит сказать, что все здесь обрадовались своему «возвращению» — именно это слово русские используют, говоря на эту геополитическую тему, — в объятия Москвы. На референдуме 2014 года сокрушительную победу одержало «за». Прибегнув к простому здравому смыслу, нетрудно было понять, почему произошло именно так. С одной стороны у тебя потерпевшее фиаско государство, одурманенное американскими сиренами с их обещаниями и ложью, видящими в нем пешку, которой можно пожертвовать в постоянном противостоянии с Россией, а с другой стороны — постоянно набирающая обороты сверхдержава. Что бы выбрали вы? Это вопрос самоопределения, но здесь любая идентичность по определению подвижна и заменяема, как в вечной эстафете. Крым принадлежал России при царе, потом стал советским и, наконец, украинским после дара Хрущева и последующего распада СССР.
Создавалось впечатление, что эта земля, насколько я мог понять, никогда не была Украиной. Я не имею в виду принадлежность к советской Украине, я говорю сейчас о независимой Украине, которая появилась на свет после референдума 1991 года. Это поразило меня с самого начала. Повсюду российские триколоры. На домах, на коньках крыш, на полуразрушенных стенах на окраине. Выгоревшие на палящем солнце Черного моря, они словно обзавелись авторитетом благодаря прожитому здесь времени. Это не было так, и я это прекрасно знал, но такова была картина перед моими глазами. От украинского трезубца, от более радужных цветов украинского флага, голубого и желтого, как на гербе моего города, не осталось и следа. Все было перекрашено. Все. Когда-то символы царской России были заменены на коммунистические звезды, потом — на украинские трезубцы, а теперь — на святого Георгия новой Российской Федерации. Самоидентификация, как и границы, на этих широтах порой бывает довольно зыбкой. Единственный неизменный остаток, странным образом сохраняющийся в памяти о более чем 20 годах украинского Крыма, — это огромные краны на судостроительных верфях. Они все еще окрашены в желто-голубые цвета. На некоторых машинах, сменивших украинский номер на российский, — старая наклейка UA. Те же самые буквы.ua сохранились в некоторых старых интернет-адресах тех, кто не смог пока поменять домен или переделать вывеску своего магазина. В остальном же от пребывания в составе Украины осталось мало внешних признаков.
Однако многое осталось в сердце моего нового друга. Алкоголь снял напряжение, и теперь его взгляд теряется где-то в пустоте. Он бормочет что-то непонятное для меня. Это фраза на украинском, он говорит что-то о своей родине. Это глухой стон, он так диссонирует со смехом и шумом последних часов, проведенных за этим пышно сервированным столом. Я набираюсь сил, я ждал этого момента, взвешивая каждое слово едва ли не с самого своего отправления. Спрашиваю, что же значит быть украинцем на захваченной и аннексированной кем-то земле. Его жена, прибегая к помощи гугл-переводчика на своем смартфоне, начинает рассказывать. Он продолжает пить и время от времени дополняет ее слова.
«Мы ничего не можем тут поделать, мы стали узниками в собственном доме».
С лиц обоих супругов исчезает улыбка. Он украинец, она русская. Разумеется, она поддерживает мужа и переживает из-за такого положения.
Великан приглашает меня войти в его дом, оставив женщин в саду. Это прекрасная, только что отремонтированная квартира. Невероятно пушистый полосатый кот смотрит на меня заспанными глазами. Хозяин будит его от сна, дает его мне подержать и знаками просит следовать за ним. В гостиной у него висит герб Украины. Знаменитый трезубец непобедимо смотрит на меня с белой стены. Мы поднимаемся в спальню, там висит большой желто-голубой флаг. «Моя родина», — утверждает он. «Мое отечество», — бьет себя в грудь. При помощи переводчика он пишет мне, что он никогда не перестанет надеяться, что эта земля когда-нибудь вновь станет частью Украины.
Я рассказываю ему о своем деде и о сибирском Гулаге. О Польше, которая стала Советским Союзом, а теперь Белоруссией. Проходит 10 минут, пока мы курим одну за другой сигареты, и он говорит мне по-русски, и никакой переводчик тут не нужен, что он сам чувствует себя в Гулаге прямо сейчас. Он говорит, что не ненавидел Россию, но теперь чувствует себя в осажденном положении. Его семья живет в Донецке, как я догадывался по чашкам «Шахтар», в которых он подал мне кофе, как только мы приехали. Теперь быть украинцем в столице самопровозглашенной республики Новороссии — не лучшее, что может быть в жизни. Как и попадать под обстрелы украинской артиллерии, и он прекрасно это знает. На войне, в самом ее пекле, всегда оказываются невинные мирные жители.
Он не ненавидел Россию, повторяет он много раз. Он женат на русской, много лет отслужил в советском флоте. Он приводит меня в гараж, где у него стоит огромная картина в барочной раме, на ней изображены президент Путин и президент Украины, жмущие друг другу руку на фоне одного из самых знаменитых крымских замков. Он вспоминает, как надеялся на естественное партнерство разных славянских государств, на взаимодействие народов, братских с незапамятных времен. А потом появляется зарубежная «лапа» среди украинских олигархов, готовая подстрекать массы к фальшивым цветным революциям, готовая постоянно петь свой припев об экспорте демократии.
Украина была моей первой большой любовью. Летом 2005 года я объездил ее на поезде вдоль и поперек. В первый раз можно было въехать туда без визы, и мы взяли рюкзаки и сорвались с места. Когда я вижу ее в нынешнем состоянии, мне становится больно. Война между братьями вершится по воле тех, что всегда плетет интриги и остается в тени, не тревожась об осколках, которые останутся будущим поколениям. Не нужно ехать в Сирию и в далекий Афганистан, чтобы увидеть плоды глобальных стратегических идей. Достаточно отправиться ближе, на Украину.
Мы снова начинаем чокаться за «Независимую республику Крым» и отстраняемся от проблемы. Эта звездная ночь с шашлыком на огне и овощами на гриле не заслуживает такой тоски.
Я был в Крыму в начале августа 2017 года.