Сергей Каргашин: Юрий Григорьевич, давайте вспомним Михаила Сергеевича Евдокимова. Я помню, как в 1999 году ты меня с ним познакомил, у нас в итоге возникла песня «На горе, на горушке».
— Я вспомнил один факт: меня пригласили на концерт в «Россию» памяти Михаила Евдокимова. Там все выступали, говорили на банкете, кто когда с ним познакомился. Мне слово дали, я говорю: «С удивлением обнаружил, что знал Мишу раньше всех присутствующих, так как мы знакомы с 1988 года».
Мы были, помню, на съемках, кажется, «Аншлага». Я с Семеном Фарадой исполнял песню «Холостяцкая лирическая». Был Хазанов, прочие известные артисты, а Евдокимов еще только входил и пытался быть не то что напыщенным, но как-то с достоинством держался.
Когда Жени не стало, моего брата, я предложил Мише принять участие в концерте памяти. Не могу сказать, что они были друзьями, они разных поколений. Как Лев Лещенко — я с ним знаком, но он все же другого поколения. Женя иногда предлагал Евдокимову: «Может, что-то споешь?» А тот никогда не пел, исключительно за кулисами что-то пародировал, что-то такое делал.
Но на том концерте памяти Миша согласился с большим волнением взяться за это дело — исполнить серьезную музыку «Я еще вернусь». Говорит: «Ты не представляешь, как я волнуюсь. Ты думаешь, что я вот под дурачка всё время? Это для меня — вон сердце как бьется, я впервые выступаю как артист серьезный». Не в своем амплуа. И он говорит: «Ты первый увидел во мне певца».
А я ему говорил всегда: «Я в тебе вижу драматического серьезного человека. В тебе есть боль, есть мощь эта природная какая-то, из земли». Он как-то и ответил: «А ты думаешь, мне приятно толпу веселить? Да мне уже вот где…»
Последняя наша с ним встреча была на Беговой, в его квартире с видом на ипподром. И я спросил: «Зачем ты решил связаться с политикой?» И он мне ответил: «По секрету тебе скажу, меня ведут на президента. Поэтому это только проходной этап». Ну, мы видим, чем заканчиваются попытки выйти на эту дистанцию.
— За месяц до его гибели я был у него на Алтае, и у него настроение было очень тревожное. Внешне улыбался, шутил, но предчувствие какой-то беды в воздухе было… И он очень хотел песни петь. Я к нему приехал со своим диском, он поставил, слушал, напевал, говорил: «Вот эту песню я хочу записать».
— В результате его как раз хоронили под песни «На горе, на горушке» и «Я еще вернусь». То есть получилось то, с чего он начал. И когда мы записывали «На горе»…
— Был я на записи. Тогда электричество в студии отключили, мы в магазин за обогревателем бегали.
— Да, я теперь вспомнил. У Миши что-то не получалось, я помню, что попросил его сделать народные интонации: «Наа-да-даа», вот эти вот, в плач. Мы же изучали, музыковеды: «Ой, ты миленькииий» — вот эти вот нисходящие: «Ой, ты рооодненькииий». Вот в начале: «На горе, на горушкеее» — Миша так пел.
Миша никогда не пел «ля». То есть он баритон. А я: «Давай попробуем!» В итоге на «ля» выходил баритон. То есть у Миши были скрыты очень большие возможности.